Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Но даже если рассуждать в соответствии с ложными или непродуманными до конца идеями Локка, то и тогда остается вполне достоверным, что мы обладаем способностью сопротивляться желанию; способностью, без которой нет свободы. 115 115 Essay on Human Understand, (2) vol. II, part XXI, § 5, 47. Эта способность, как мне представляется, есть источник всякой свободы. Но к чему это многословие, эта неопределенность? Почему бы Локку не ответить нам прямо, полагает ли он, что эта способность и есть свобода? Но Локк чрезвычайно редко говорит то, что следует сказать: туманность и нерешительность по необходимости господствуют в его словах точно так же, как и в мыслях. И если человек может противиться желанию или даже действовать ему наперекор, то, значит, и молиться можно без желания и даже против желания, ибо молитва подобна всякому другому акту воли и, следовательно, подчинена общему закону. Желание не есть воля как таковая, но лишь претерпеваемая волей страсть, и поскольку воздействующая на волю сила не является непреодолимой, то отсюда следует: для того, чтобы молиться по-настоящему, необходимо этого хотеть (vouloir), но не обязательно желать (désirer) — молитва по природе своей есть лишь движение воли под действием разума. В данном случае мы ошибаемся потому, что обычно просим в своих молитвах лишь о том, чего желаем, а еще и потому, что многие праведники,

размышлявшие о молитве с тех пор, как человек научился молиться, почти целиком погасили в себе действие рокового закона и, следовательно, более не испытывали в своей душе борьбы между волей и желанием. И тем не менее две эти силы, даже когда действуют они в одном направлении, остаются, как и прежде, отличными по своей сущности. Посмотрите же, как два человека, равные, быть может, по уму и учености, но далеко не равные по заслугам и дарованиям, пришли к одному и тому же преувеличению, исходя из совершенно разных принципов. Николь, видевший в дозволенном желании лишь действие благодати, ничего не оставил воле, стремясь все отдать благодати, — и благодать покинула его, карая за величайшее преступление, которое можно против нее совершить, — попытку присвоить ей больше, чем она того хочет. А проникнутый благодатью Фенелон принимал молитву за желание оттого, что в его чистом, небесном сердце молитва всегда сопровождалась желанием.

Сенатор. Полагаете ли вы, что можно желать испытывать желание?

Граф. Великий вопрос вы мне сейчас задали, г-н сенатор! Фенелон, который, несомненно, был человеком желания, склоняется, похоже, к положительному ответу, если и в самом деле, как пишет он в своих сочинениях, можно желать полюбить, стремиться желать, стремиться хотеть полюбить. И если бы какой-нибудь метафизик, достойный этого звания, захотел основательно исследовать вопрос, я предложил бы ему в качестве эпиграфа следующее место из Псалмов: Истомилась моя душа желанием судов Твоих} Но пока подобное

'Concupivi desiderare justificationes tuas (Ps. 118,20).

сочинение не написано, я продолжаю повторять: Это не верно, или, если такой ответ покажется вам чересчур суровым: Это не совсем верно. Но вы, по крайней мере, не станете оспаривать, что основа молитвы — вера (я как раз собирался это сказать, когда вы меня прервали). Вы убедитесь в этой истине, обратившись к земному бытию. Неужели вы полагаете, что государь захочет осыпать своими милостями тех людей, которые сомневаются в его правах на верховную власть или поносят его благость? Но если не бывает молитвы без веры, то действенной молитвы не может быть без чистоты помыслов. Вам ясно, что здесь я разумею слово чистота не в самом строгом его значении — увы! и что бы с нами стало, если бы грешники были вообще не способны молиться? Но ведь вам столь же ясно, что оскорбление государя (если продолжить прежнее сравнение) — это не самый лучший способ добиваться его милости. У виновного нет иного права, кроме как самому молиться. Присутствуя на священных церемониях, призванных отвратить бедствия, ниспосылаемые небом, или снискать его милости, я никогда не мог удержаться от того, чтобы с истинным страхом не вопросить самого себя: «Посреди всех этих торжественных песнопений и величественных обрядов много ли найдется в собравшейся здесь толпе таких людей, которые верой и делами своими заслужили право на молитву и могли бы уповать на ее действенность? Сколько здесь тех, кто на самом деле молится? Один думает о своих заботах, другой — об удовольствиях, третий занят музыкой, и, может быть, менее прочих заслуживает порицания тот, кто стоит и зевает, не помня даже, где он находится? Так сколько же здесь — спрошу еще раз — молящихся, и сколько среди них тех, чьи молитвы заслуживают исполнения?»

Кавалер. Ну а я уже сейчас могу с уверенностью утверждать, что на этих торжественных и благочестивых собраниях был, по меньшей мере, один человек, который точно не молился, — и это были вы, г-н граф, когда вместо молитв предавались философским размышлениям.

Граф. Своими галлицизмами, г-н кавалер, вы приводите меня порой в оцепенение. Что за изумительный дар насмешки! И он вам никогда не изменяет, даже посреди самых серьезных бесед. Но вы, французы, все таковы!

Кавалер. Поверьте, дорогой друг: когда не мучит нас, французов, лихорадка, мы бываем ничем не хуже других наций. Поверьте мне и в том, что миру не прожить без нашего остроумия. Рассудок по природе своей штука не слишком острая, и потому прорывается на свет не без труда. И часто ему было бы не худо, так сказать, вооружиться грозной эпиграммой. Французское остроумие пронзает, словно игла, — и тогда уже можно легко вдеть нитку. Чем вы можете ответить, к примеру, на этот мой укол иглой?

Граф. Не хочу требовать у вас отчета за все нити, которые уже успела вдеть ваша нация, и на сей раз, поверьте, я охотно прощаю вашу выходку — тем более, что тотчас же могу использовать ее как аргумент. Если одна лишь боязнь молиться дурно способна помешать нашей молитве, то что же нам думать о тех, кто вовсе не умеет молиться, кто едва помнит, молился ли он когда-нибудь вообще, кто даже не верит в исполнимость молитв? И чем глубже исследуете вы этот предмет, тем яснее убедитесь, что нет ничего более трудного, чем истинная молитва.

Сенатор. Из ваших слов с необходимостью следует, что самый сложный род сочинений — это письменная молитва, которая не может быть ничем иным, кроме как точным отражением молитвы внутренней. На это обстоятельство, как мне кажется, не обращают должного внимания.

Граф. Еще бы! Сейчас вы коснулись одной из важнейших сторон учения об истинной молитве. Ваши слова совершенно справедливы, и хотя записанная молитва — лишь образ, по нему можно судить и о незримом оригинале. И не такая уж мелочь, даже с точки зрения философии, те осязаемые памятники искусства молитвы, которые оставили нам люди прежних времен, ибо подобные памятники способны послужить основанием для трех интереснейших наблюдений.