Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

И в самом деле, чудное открытие! Тысяча благодарностей master JOHN’y, (,9)соблаговолившему нас об этом открытии уведомить, — но и это еще не все. Локк вдобавок открыл, что «для человека еще более проницательного (такого, например, как он сам) совершенно очевидно, что для точного измерения движения потребуется принять в расчет также и массу движущегося тела». 142 142 to be considered as time. Важно отметить, что под словом движение (motion) Локк в данном месте разумеет скорость. В этом не остается никаких сомнений, если прочесть весь фрагмент до конца. 143 143 And those who look a little farther will find also that the bulk of the thing moved necessary to be taken into the computation by anyone who will estimate or measure motion so as to judge right of in (Locke’s op. cit., vol. II, part XIV, § 22). Здесь следует отметить, что участник беседы (а он переводит Локка по памяти) делает ему слишком много чести, великодушно приписывая автору «Опыта* употребление слова масса. Подобного рода освященные наукой термины вовсе не для Локка: он всегда использует первые попавшиеся вульгарные обороты, которые можно было слышать на лондонских улицах. Локк говорит по-английски bulk, употребляя двусмысленное слово, равно относящееся и к массе, и к объему. Французский переводчик Кост великолепно передал его словом толщина (grosseur), столь же неопределенным по значению и столь же вульгарным. — Прим. изд. Хочет ли он этим сказать, что всякий проницательный человек, определяя количество движения, заметит, что при этом должно учитывать и массу тела? — Но это предел нелепости. Или, напротив, он имеет в виду (и это куда более вероятно), что при определении скорости человек с дарованием поймет, что нужно учитывать пройденное телом расстояние; если же это человек еще более одаренный, то он заметит, что следует также обратить внимание и на массу? — В таком случае ни в одном языке не найдется слова, способного охарактеризовать подобное утверждение.

Вы видите, господа, как разбирался Локк в элементарных понятиях наук естественных. Не угодно ли вам познакомиться с его познаниями в науках гуманитарных? Вот вам замечательный образчик. Нет более знаменитой страницы в истории мнений человеческих, чем спор древних философов об истинном источнике счастья, или о summum Ьопит. ШАНо известно ли вам, как истолковал эту проблему Локк? Он полагал, что древние философы спорили о факте, а не о праве; проблему морали и высшей философии он превратил в вопрос вкуса или прихоти, и после столь восхитительного изложения вопроса вынес решение, редкое по своему глубокомыслию: «С таким же успехом можно было препираться о том, что всего вкуснее — яблоки, сливы или орехи?» 144 144 And they (the philosopheis of old) might hâve as 145 145 reasonably disputed whether the best relish were to be 146 146 found in apples, plums or nuts; and have divided themselves 147 147 into sects upon it (Locke’s op. cit., vol. II, part II, § 55). (2|) Кост Как видите, учености в нем не меньше, чем величия и высокой нравственности. 148 148 нашел, что эти орехи отвратительны и позволил себе внести изменение, не менее важное, чем упомянутое выше (Тит вместо Кая). Вместо орехов он поставил абрикосы. Чрезвычайно удачно!

А не хотите ли узнать, какой властью обладали над Локком самые грубые сектантские предрассудки и до какой степени протестантизм подавлял его ум? Не помню уже в каком месте «Опыта» вздумалось ему порассуждать о реальном присутствии. (22)Тут мне возразить нечего, Локк был протестант и вполне мог доставить себе подобную приятность — и все же он обязан был говорить, по крайней мере, как человек, у которого имеется голова на плечах, вместо того, чтобы сообщать нам следующее: «Сторонники этого догмата потому в него верят, что идею одновременного присутствия одного и того же тела в разных местах они соединили в своем уме с представлением о непогрешимости известного лица». 149 149 Let the idea of infallibility be inseperably joined to any person; and these two constantly together posess the mind and the one body in two places at once shall be unexamined, be swallowed for a certain Truth by an implicit faith when-ever that imagined infallible person dictâtes and demands assent without inq uiry (Locke’s op. cit., vol. II, part XXIII, § 17). (2Ц) Вероятно, участник разговора забыл о том, что Кост — хотя и добрый протестант — судя по всему, побаивался французских острословов, поддерживающих в мире известный порядок, и потому опустил в своем переводе этот пассаж как очевиднейшим образом нелепый. — Sed manet semel editus. — Прим. изд. Что можно подумать о человеке, которому ничто не мешало прочесть Беллармина, (23)который был современником Пето и Боссюэ, который из Дувра мог слышать колокольный звон в Кале, который ко всему прочему путешествовал и даже жил во Франции; о человеке, чья жизнь протекла посреди шума религиозных споров, — и который тем не менее печатно заявляет, что католическая церковь принимает догмат о реальном присутствии на веру, полагаясь на человека, который дает ей в этом свое честное слово? И ведь это отнюдь не рассеянность, не свойственная человеческой слабости оплошность из разряда тех, которые должны мы друг другу прощать, — нет, это проявление невежества непостижимого, единственного в своем роде; невежества, которого в XVI веке устыдился бы последний лавочник из графства Манс-фельдского! Уморительно слушать, как Локк — в той грубой, шутовской манере, которая никогда не покидает даже самых мудрых и тонких протестантских писателей, когда заводят они речь о спорных догматах, — как Локк бесцеремонно обвиняет нас в том, что мы-де «проглотили этот догмат без всякого исследования». — Без всякого исследования! Какой забавник! Да за кого же он нас принимает? Или, может, ума у нас меньше, чем у него? Честное слово, если бы я вдруг узнал об этом из откровения, то очень бы удивился.

А впрочем, господа, вы прекрасно понимаете: основательный разбор столь увесистого сочинения, как «Опыт о человеческом разуме», выходит за рамки обычной беседы. Самое большее, что позволяет беседа, — это выявить общий дух книги и отметить ее самые вредные и опасные стороны. Если же вам когда-нибудь предстоит заняться тщательным анализом «Опыта», то рекомендую вам главу о свободе. Лагарп пришел в совершенный восторг от локковского определения свободы — забыв, как сам не однажды говорил, что ни в чем, кроме литературы, не разбирается. 150 150 См. Лицей, т. XXII, ст. «Д’Аламбер» и др. «Вот это, — восклицает он высокопарно, — вот это и есть философия!» 151 151 А философий у Локка было много, ибо он менял их по мере того, как друзья или собственная совесть спрашивали: «Так что же это ты хочешь сказать?» Но та философия, которой мы обязаны забавным восклицанием Лагарпа, заключается в следующем: «Свобода есть способность субъекта совершать или не совершать действие в соответствии с решением разума, в силу которого он предпочитает одно другому» (Лицей, т. XXIII (Философы XVIII в ), ст.«Гельвеций»). А нужно было сказать: