Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Но посмотрите, какие выводы можно извлечь из этого сопоставления, которым Локк так неудачно воспользовался, если взглянуть на него другими глазами. Движение есть для тела то же самое, что мышление — для духа — отлично! Тогда почему бы не существовать мышлению относительному и мышлению абсолютному? Мышление относительно, когда человек вступает в отношения с чувственными объектами или себе подобными созданиями, с которыми может себя сравнивать; оно абсолютно, если это общение прервано сном или иной случайной причиной, — в таком случае мышление продолжается лишь под воздействием верховной движущей силы, которая управляет всем сущим. Сейчас мы спокойно сидим в креслах, чувства наши пребывают в совершенном бездействии, но ведь на самом деле мы в это мгновение мчимся в пространстве с устрашающей воображение скоростью не менее 30 верст в секунду, то есть в 50 раз быстрее выпущенного из пушки ядра. И это движение еще более усложняется, сочетаясь с вращением Земли вокруг своей оси, которое у экватора достигает почти такой же скорости. Между тем ни малейшего чувственного восприятия двух этих движений у нас нет.

Пусть нам теперь докажут, что человеку невозможно мыслить, как и передвигаться, вместе с верховным пер-водвигателем и совершенно этого не сознавая! Легко, разумеется, восклицать: «О! да ведь это совсем другое дело!» — но вот доказать это будет не так уж легко. Впрочем, у каждого своя гордость и свое тщеславие, от которых трудно бывает избавиться вполне, и я простодушно вам признаюсь: мне выпала в удел душа достаточно тупая для того, чтобы полагать, что мое сравнение ничем не тупее сравнения Локка.

Рассматривайте и это как пример, который можно дополнить другими. Нельзя сказать обо всем сразу, но вы сами можете открыть наудачу книгу Локка, — я же не колеблясь обещаю вам показать, что всякий важный вопрос, на который случалось ему наткнуться, трактовал он с подобной же посредственностью. И если даже человек вполне заурядный способен убедить вас в заурядности Локка, то судите сами, что бы вышло, если бы какой-нибудь выдающийся ум взял на себя труд разделать его книгу.

Сенатор. А не создаете ли вы незаметно для самого себя новую проблему, г-н граф? Ибо чем больше нагромождаете вы упреков в адрес Локка, тем непонятнее становится та высокая репутация, которой он пользуется.

Граф. Возникновение проблемы, разрешить которую не так уж сложно, меня не огорчает. И коль скоро наш юный друг вовлек меня в эту дискуссию, то я ее охотно завершу во благо истины.

Кому же лучше, чем мне, известны пределы того авторитета, которым Локк был столь злосчастным образом удостоен? И кто страдал от этого глубже и искреннее, чем я? Ах! как же меня бесит это ничтожное

поколение, сделавшее из Локка своего оракула и до сих пор, так сказать, запертое 192 192 Locked fast in. (56) в темницу заблуждений тем самым мнимым авторитетом, который оно же и сотворило в своем безумии! И прежде всего как меня возмущают французы, которые покинули, забыли и даже надругались над рожденным среди них христианским Плато-ном (55)— Локк был недостоин чинить ему перья! — и все ради того, чтобы вручить скипетр рациональной философии этому кумиру, творению их рук, этому ложному божеству XVIII столетия, которое ничего не знает, ничего не говорит и ничего не может! Они воздвигли его пьедестал пред лицом Господа своего, поверив на слово каким-то фанатикам, философам еще более скверным, чем Локк! Испорченные гнусными своими наставниками, научившими их более не верить во Францию, французы похожи теперь на миллионера, который взгромоздился на сундук с золотом и отказывается его открывать, а сам протягивает подлую свою руку чужеземцу, который стоит рядом и ухмыляется.

Но пусть не удивляет вас подобное идолопоклонство. Судьба книг могла бы сама послужить предметом хорошей книги. И то, что Сенека говорит о людях, пожалуй, еще более справедливо по отношению к памятникам их духа: «Одни пользуются славой, другие ее заслуживают». 193 193 Сенека достаточно плодовит на максимы, чтобы его почитателям нужно было приписывать ему чужие. Та, о которой идет речь, принадлежит Юсту Липсию (57) : «Quidam merentur famam,quidam habent» (lustus Lipsius Epist. cent. I, Epist. I). Если книга выходит в свет при благоприятных обстоятельствах, если она потакает бурным страстям, если на ее стороне оказывается прозелитическое рвение много-

численной и деятельной секты или, что самое важное, — покровительство могущественной нации, то успех ее обеспечен. Репутация книг (за исключением сочинений математических) 27от их внутренних достоинств зависит куда меньше, чем от обстоятельств внешних, во главе которых, как уже было сказано, я ставлю могущество нации, из которой вышел автор. Если бы такой человек, как о.Кирхер, родился в Лондоне или Париже, бюст его красовался бы теперь на каждом камине, и считалось бы само собой разумеющимся, что он все познал или предвосхитил. Но пока книгу, если можно так выразиться, не подталкивает влиятельная нация, успех сочинения останется весьма умеренным, чему я мог бы привести добрую сотню примеров. Примите в расчет эти соображения, которые кажутся мне неоспоримой истиной, и вы поймете, что в пользу Локка действовали совместно все мыслимые обстоятельства. Поговорим сначала о его отечестве. Локк был англичанин. Англии суждено блистать во все времена, но нас сейчас интересует начало XVIII века. Тогда у нее был Ньютон, тогда она заставила отступить самого Людовика XIV, (58)— какая минута для ее писателей! И Локк ею воспользовался. И однако, его собственная посредственность такова, что он не имел бы успеха — по крайней мере, того успеха, которого добился, — если бы не благоприятствовали тому и некоторые другие обстоятельства. Человеческий разум, уже достаточно подготовленный протестантизмом, вознегодовал на собственную робость и дерзко готовился сделать окончательные выводы из принципов, заложенных еще в XVI веке. С другой стороны, в то время начала складываться ужасная секта заговорщиков, и великой для нее удачей стало появление книги, написанной порядочным человеком да к тому же разумным христианином;^ книги, в которой всевозможные зародыши самой низкой и отвратительной философии были, однако, прикрыты заслуженной репутацией автора, облечены в глубокомысленные формы и даже сопровождались при необходимости цитатами из Писания. И такой подарок гений зла мог получить лишь от одного из отпавших колен, ибо в самом Иерусалиме действие коварной смеси вовремя предотвращалось или ослаблялось непреклонной и неусыпной верой. В общем, книга эта родилась там, где ей и должно было родиться, и вышла она из рук, созданных именно для того, чтобы послужить осуществлению самых опасных намерений. С полным правом пользовался Локк всеобщим уважением. Ведь он именовал себя христианином и даже писал в пользу христианства — в меру своих способностей и предрассудков, разумеется. Самая назидательная и примерная кончина положила предел его скромной жизни, полной трудов и забот. 194 194 Сообщение о ней можно прочесть в небольшой истории философов Саверьена. (б0) Как же должны были возликовать заговорщики, увидев, что подобный человек отстаивает столь необходимые им принципы и из добросовестности споспешествует материализму! И вот они устремились к злополучному «Опыту» и принялись восхвалять его с таким пылом, который трудно себе представить. Помню, однажды наблюдал я, содрогаясь от ужаса, за тем, как один из самых закоренелых атеистов, когда-либо существовавших на свете, рекомендовал несчастным молодым людям чтение Локка, — сокращенного и, так сказать, сгущенного одним итальянским писателем, который мог бы употребить свои силы в большем соответствии с истинным своим призванием. «Читайте его, — говорил он им с восторгом, — читайте, перечитывайте, учите наизусть!» Он был непрочь, как сказала бы г-жа Севинье, дать его им в виде бульона. Есть верное правило, по которому о книгах можно судить так же, как и о людях (даже не будучи с ними знакомым): достаточно знать, кто их любит и кто ненавидит. Это правило никогда не подведет, и однажды, когда речь шла о Бэконе, я его уже вам рекомендовал. И потому, если вы видите, что Бэкона вводят в моду энциклопедисты, что переводит его атеист, что толпа философов прошлого века превозносит его сверх всякой меры, — будьте уверены и без дальнейшего исследования, что философия его, по крайней мере, в своих основаниях, ложна и пагубна. А с другой стороны, если вы замечаете, как те же самые философы часто бывают озадачены этим автором, досадуют на некоторые его идеи, пытаются оставить их в тени, а порою даже дерзко искажают и фальсифицируют его сочинения, — будьте опять же уверены и снова без дальнейших изысканий, что труды Бэкона содержат многочисленные и превосходные исключения, не заслуживающие тех упреков, которые можем мы адресовать его сочинениям в целом. Не подумайте только, что я собираюсь сравнивать этих людей: как философ-моралист, а в известном смысле даже как писатель, Бэкон всегда будет вправе притязать на восхищение знатоков, — между тем локковский «Опыт» — согласятся со мною или нет, но это вполне очевидно — между тем локковский «Опыт» есть самое несносное, что только может быть произведено на свет полным отсутствием дарования и вкуса.