Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Если бы Локк — человек порядочный и честный — вернулся в наш мир, он бы горько заплакал, увидев, как его заблуждения, еще более заостренные по французской методе, превратились в несчастье и позор целого поколения. Неужели вы не замечаете, что Бог предал эту философию проклятию и даже пожелал сделать эту анафему зримой? Так пролистайте все сочинения ее адептов и вы не найдете там ни единой строчки, которую вкус и добродетель удостоили бы воспоминанием. Философия эта убивает всякую веру, всякое тонкое чувство, всякий возвышенный порыв. И каждому отцу семейства надлежит знать, что, принимая ее под своей крышей, он, по сути, делает все возможное для того, чтобы изгнать из своего дома жизнь, ибо нет тепла, способного выдержать ледяное дыхание этой философии.

Но вернемся к судьбе книг. Ее можно объяснить совершенно так же, как и судьбу людей: и тем, и другим выпадает порой удача, которая не имеет ничего общего с истинной заслугой, являясь самым настоящим проклятием. Так что успех, господа, сам по себе ничего не доказывает. Но более всего остерегайтесь одного предрассудка, чрезвычайно распространенного, по-своему вполне естественного, и однако, совершенно ложного, — веры в то, что высокая репутация книги предполагает повсеместное и основательное с нею знакомство. Уверяю вас: это не так. Огромное большинство людей судит понаслышке (и не может судить иначе), а потому первоначальное мнение устанавливается весьма немногими особами. Они умирают, но мнение остается жить. Затем появляются новые книги, времени на чтение прежних не остается, и вскоре судить о них начинают по смутной репутации, основанной на неопределенных общих представлениях и поверхностных, а порою даже совершенно ложных аналогиях. Не так давно в Париже один тонкий знаток — неспособный, однако, оценить то, что ему известно, — объявил, «что древним автором, более других близким по своему дарованию к Боссюэ, был Демосфен». Два эти оратора различаются так же, как две прекрасные вещи одного вида (например, два прекрасных цветка). Всю жизнь этот человек слышал, как вокруг повторяли, что Демосфен в своих речах гремел, — но ведь и Боссюэ тоже гремел, а поскольку нет ничего более подобного грому, чем гром, то... ну и так далее. Вот так и образуются мнения. Разве не заявил Лагарп категорически, что «главной задачей одной из книг “Опыта” было строжайшим образом доказать, что мышление принадлежит духу и по природе своей совершенно отлично от материи»? 195 195 Лицей, т. XXIV (Философы XVIII в., т. III), ст. «Дидро». И не писал ли он в другом месте, что истину эту (о различии двух субстанций) 28признавали Локк, Кларк, Лейбниц, Фенелон и др.? Нужно ли вам теперь более ясное доказательство того, что этот знаменитый литератор Локка не читал? И способны ли вы хотя бы вообразить, чтобы Лагарп мог впасть в это немного комичное заблуждение, причисляя Локка к столь блестящему обществу, если бы видел, как последний истощает все средства самой изощренной и мелочной диалектики, чтобы хоть как-то приписать мышление материи? Вы уже слышали, что сказал нам Вольтер: «Глубокомысленный Локк без конца повторяет: Определяйте!» И я снова спрашиваю: неужели Вольтер воздал бы подобную похвалу английскому философу, если бы знал, что тот в особенности смешон как раз в своих определениях, представляющих собой лишь растянутые тавтологии? Этот самый Вольтер сообщает нам в одном кощунственном сочинении, что «Локк — это английский Паскаль». 29Надеюсь, вы не обвините меня в слепой привязанности к Франсуа Аруэ: я готов считать его настолько легкомысленным и злонамеренным человеком, и прежде всего, настолько дурным французом, насколько это будет вам угодно. И все же я никогда не поверю, что Вольтер с его вкусом и чувством меры мог бы себе позволить это сумасбродное сравнение, если бы судил собственным умом. Как! Нудного сочинителя «Опыта», чьи заслуги в рациональной философии ограничиваются тем, что с красноречием справочника он растолковывает нам то, что все уже давно знают или не имеют никакой нужды знать; человека, который остался бы совершенно неизвестен в науке, если бы не открыл, что «скорость измеряется через массу», — этого человека, повторяю я, сравнивают с Паскалем! — с Паскалем, достигшим величия, когда не было ему еще и тридцати; Паскалем, выдающимся физиком и математиком, возвышенным защитником веры, полемистом столь превосходным, что и самая клевета становится у него занимательной, — одним словом, человеком необыкновенным, все мыслимые недостатки которого не сумеют затмить его великих достоинств! И потому одно это сопоставление позволяет предположить, что сам Вольтер не читал «Опыт». Прибавьте к этому, что французские литераторы прошлого века вообще очень мало читали — во-первых, потому, что вели жизнь чрезвычайно рассеянную и беспутную; во-вторых, потому, что слишком много писали, и, наконец, оттого, что самолюбие не позволяло им признать, что они имеют нужду в чужих мыслях. У подобных особ найдется много дел и помимо чтения Локка, и я имею все основания подозревать, что его не читали те, кто его превозносит, цитирует и даже, как можно подумать, объясняет. Большая ошибка — полагать, будто для того, чтобы цитировать книгу, производя при этом впечатление человека, рассуждающего со знанием дела, нужно ее прочесть, по крайней мере, прочесть целиком и со вниманием. Читают обыкновенно определенный отрывок или строку, просматривают несколько строк из оглавления, доверившись оглавлению, отыскивают пассаж, необходимый в качестве подпорки для собственных идей, — больше ничего, в сущности, и не требуется, да и кому какое дело до остального? 196 196 Что до меня, то я не стал бы держать пари, что Кондильяк не прочел Локка целиком и со вниманием, — но если бы уж непременно следовало высказаться за или против, я бы ответил отрицательно. Имеются также способы заставить говорить тех, кто в самом деле читал — ив итоге книга, о которой более всего рассуждают, вполне может оказаться менее всего читаемой.

Но довольно об этой репутации, столь громкой и столь незаслуженной; придет день — и может быть, он уже близок, — когда Локку единодушно определят место среди тех писателей, которые принесли людям более всего зла. Упреки мои были многочисленны, и однако, я коснулся лишь части его заблуждений, возможно, самой незначительной. Заложив основания философии столь же ложной, сколь опасной, пагубный и злотворный его дух обратился к политике — результаты оказались не менее прискорбными. О происхождении законов рассуждал он так же скверно, как и о происхождении идей; (6,)

и в этой области выдвинул он принципы, коих печальные следствия видим мы ныне. Эти страшные зародыши, может, и зачахли бы в безвестности, задушенные холодным слогом Локка, — но, оживленные в теплой грязи Парижа, они породили чудовище революции, пожравшее Европу.