Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Кавалер. Вы приписываете нам великое могущество, дорогой друг, и от имени моей нации я должен вас за это поблагодарить.

Граф. Милый кавалер, я отнюдь не приписываю вам это могущество — я лишь его признаю, так что благодарить меня вы не обязаны. И потом, я желал бы, чтобы вы заслуживали в этом отношении одних только похвал, но ведь вы — сила страшная! Никогда, без сомнения, не существовало нации, которую было бы так легко обмануть и так трудно вывести из заблуждения, — и в то же

время нации столь влиятельной для того, чтобы обманывать другие народы. От всех народов мира отличают вас две характерные черты: дух общественности и дух прозелитизма. Всякая идея приобретает у вас характер национальный и мгновенно обращается в страсть. Мне кажется, что именно вас еще двадцать пять веков тому назад нарисовал одним движением своей возвышенной кисти пророк, когда сказал: «Всякое слово этого народа есть заговор». 209 209 Omnia quae loquitur populis iste, conjuratio est (Is. 8, 12). Даже электрическая искра, пронзающая, словно молния, от которой она происходит, множество находящихся в общении людей, — даже она будет лишь слабым подобием мгновенного, чуть ли не молниеносного распространения вкусов, теорий и страстей среди французов, не способных существовать изолированно. И если бы вы при этом воздействовали лишь на самих себя, то еще можно было бы позволить вам поступать, как угодно, но ведь склонность, потребность, неистовое стремление влиять на других — вот самая выдающаяся черта вашего характера. Можно даже сказать, что эта черта и есть вы сами. У каждого народа есть свое призвание, и в этом — призвание ваше. Самое незначащее мнение, которое бросаете вы Европе, — это таран, движимый тридцатью миллионами человек. Вы всегда жаждете успеха и влияния и, кажется, существуете лишь затем, чтобы удовлетворять эту потребность. А поскольку предназначение свое народ получает непременно вместе со средствами его осуществления, то вы обрели это средство в вашем языке, через который господствуете еще сильнее, чем с помощью оружия, хотя последнее и заставило вселенную содрогнуться. Владычество этого языка не

связано с нынешними его формами: оно столь же древне, как и сам язык, и уже в XIII веке один итальянец писал историю своего отечества по-французски, ибо «язык французский весьма известен во всем мире, и нет языка более усладительного для чтения и слуха». 210 210 Мартино да Канале. (7|) См. Tiraboschi. Storia délia letteratura italiana. Venezia, 1795, in 8°, t. IV, lib. 111, chap. I, p. 321, №4. (72) И тому есть тысячи примеров и свидетельств. Когда-то читал я письмо славного архитектора Кристофера Рена, (70)где он исследует, какие размеры должно придавать внутреннему устройству церкви. Их он определяет лишь по дальности распространения человеческого голоса, — впрочем, так оно и должно быть, поскольку именно проповедь стала основной и чуть ли не единственной частью богослужения в тех храмах, где прекратились жертвоприношения. Итак, он устанавливает пределы, за которыми для всякого английского уха голос превращается в шум, — но при этом добавляет: «Французского оратора расслышат и с более дальнего расстояния, ибо произношение его отчетливее и тверже». 33То, что Рен сказал о речи устной, кажется мне еще более справедливым в отношении того слова, которое звучит в книгах и проникает в душу совершенно иным образом. Французская речь и здесь слышна издалека, ибо слог — то же произношение. Так пусть же эта таинственная, до сих пор еще плохо понятая сила, равно могущественная в добре и во зле, станет, наконец, органом прозелитизма спасительного и благотворного, способного утешить человечество во всех несчастьях, которые вы же ему и принесли!

Но пока ваша непостижимая нация, г-н кавалер, по-прежнему очарована Локком, все мои надежды на то,

что его, наконец, поставят на место, ему подобающее, ограничиваются одной лишь Англией. Соперники ее раздают в Европе славу и признание, и потому англомания, которая в прошлом веке долго их мучила а затем и погубила, оказалась чрезвычайно полезной и почетной для самих англичан, сумевших ею ловко и умело воспользоваться. Многих писателей этой нации, например, Юнга, (73)Робертсона и т. д. в Европе узнали и оценили лишь благодаря французским переводам и рекомендациям. В мемуарах Гиббона (74)можно прочесть письмо, где о романе «Кларисса» он говорит так: «Весьма скверно». Гораций Уолпол, впоследствии граф Оксфорд, думал об этом романе не намного лучше, о чем, если не ошибаюсь, он где-то писал в своих сочинениях. 211 211 Сейчас у меня нет возможности листать его сочинения, однако письма г-жи Деффан могут их до известной степени заменить (in 8°, т. II, письмо XXXII от 20 марта 1772 года). Но буйный Дидро принялся расточать во Франции Ричардсону такие похвалы, какими, вероятно, не удостоил бы даже Фенелона, — англичане не возражали и правильно делали. Увлечение французов известными вещами, о которых сами англичане — сторона заинтересованная! — судили совершенно иначе, еще будет когда-нибудь отмечено. Но поскольку в философии презрение к Локку есть начало мудрости, то англичане поступили бы достойно самих себя и оказали бы истинную услугу человечеству, если бы уже сейчас проявили подобную мудрость и сами разрушили ту репутацию, в которой нет им никакой нужды. Ибо кедр ливанский, стряхнув с себя мертвый лист, не оскудел, но стал еще величественнее.

Если же они станут защищать эту дутую репутацию так же, как защищали они Гибралтар, тогда, честное слово,

мне придется отступить. Ведь надо иметь чуточку побольше сил, чем есть у меня сейчас, чтобы начинать войну с Великобританией, не закончив военных действий против Франции. И чтобы не пришлось потом следовать за колесницей триумфатора, лучше не будем спорить и согласимся, что пьедестал Локка стоит непоколебимо... е pur si muove. (75)

Но я никак не пойму, г-н кавалер, почему вы всегда занимаете разговором именно меня, и отчего я всякий раз позволяю увлекать себя туда, куда вам бывает угодно. И сейчас у меня прямо-таки одышка из-за вашего злополучного Локка. Почему бы вам не заставить прогуляться подобным образом нашего друга сенатора?

Кавалер. Не мешайте мне, не мешайте — и до него дойдет черед. К тому же г-н сенатор спокойнее и флегматичнее, чем вы; ему требуется больше времени, чтобы перевести дух, а его разум, не знаю отчего, внушает мне большее почтение. А потому, если мне вдруг приходит фантазия побеспокоить кого-то из вас, я охотнее делаю выбор в вашу пользу. Полагаю, что лестным этим отличием обязаны вы также и общности языка. Двадцать раз в день начинает мне казаться, что вы француз.

Сенатор. Так что же, дорогой кавалер, неужели вы считаете, что любой француз вправе докучать другому?