Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Первое же затруднение, которое я сейчас представлю, вас, несомненно, удивит, но для меня это неоспоримая истина: Если человек наделен разумом, чувствами и привязанностями, то возможность войны с человеческой точки зрения совершенно непостижима. Ла-брюйер (1)со свойственными ему силой и энергией где-то изображает это великое сумасбродство человеческой природы. 1Много лет прошло с тех пор как я прочел этот отрывок, но и сейчас помню его отлично. Автор в особенности подчеркивает безумие войны — но ведь чем более она безрассудна, тем менее объяснима.

Кавалер. Мне, однако, кажется, что, не заходя слишком далеко, можно было бы на первый случай дать такое объяснение: король приказал — значит, пора в поход.

Сенатор. Отнюдь нет, г-н кавалер, уверяю вас. Всякий раз, когда человек, не являющийся совершенным глупцом, достаточно глубоко обдумав некую проблему,

представляет ее вам как чрезвычайно сложную и сомнительную, не доверяйте поспешным решениям, которые приходят в голову тем, кто вовсе данным вопросом не занимался или делал это поверхностно: обыкновенно это лишь непрочные и шаткие мнения, ничего не объясняющие и не способные выдержать серьезного анализа. Власть государей реальна и прочна лишь в пределах того круга вещей, которые признаны и освящены общественным мнением, — и пределы эти устанавливает отнюдь не суверен. В любой стране существуют явления куда менее возмутительные, чем война, в отношении которых, однако, суверен никогда не позволит себе приказывать. Помните, г-н кавалер, как вы однажды пошутили на предмет одной нации, «у которой имеются академия наук, астрономическая обсерватория и... ложный календарь». Затем вы уже вполне серьезно добавили, что вам приходилось слышать, как некий государственный муж этой страны говорил, что «он вовсе не уверен, захочется ли ему вводить в этом деле новшества, и что при прежнем правлении, столь знаменитом своими либеральными (как выражаются ныне) идеями, не дерзнули подобное изменение предпринять». И вы даже полюбопытствовали, что об этом думаю я. Как бы то ни было, вы видите: существуют предметы гораздо менее важные, чем война, в отношении которых, однако, власть чувствует, что никоим образом не должна себя компрометировать. И еще заметьте: речь сейчас идет не о возможности войны, а о том, чтобы объяснить легкость, с которой ее ведут. Для того чтобы сбрить бороды и укоротить платья, Петру I потребовалась вся мощь его непреклонного духа, — но чтобы привести неисчислимые легионы на поле брани, даже в ту пору, когда, будучи битым, он учился побеждать, ему, как и всем прочим государям, достаточно было приказать. Но ведь в человеке, при всей его громадной испорченности, есть стихия любви, влекущая его к себе подобным, и сострадание так же для него естественно, как способность дышать. Так по какому непостижимому волшебству готов он при первом же ударе барабана отбросить это священное чувство и, не пытаясь даже противиться, а часто — с какой-то радостью, также по-своему характерной, устремиться на поле битвы и растерзать своего брата, ничем его не оскорбившего, — брата, который, в свою очередь, приближается затем, чтобы, если повезет, заставить его самого претерпеть подобную судьбу? Я бы еще мог постичь войну народную, но сколько вообще было подобных войн? — может быть, одна в тысячу лет; что же касается прочих войн, и прежде всего войн между нациями цивилизованными, умеющими мыслить и ведающими, что они творят, то я торжественно объявляю, что ничего здесь понять не в силах. Мне скажут: «Всему причиной — жажда славы», но, во-первых, слава достается лишь полководцам, и, во-вторых, это значило бы не разрешить, но только отодвинуть вопрос. Ведь я как раз и хочу знать — откуда происходит эта необычайная слава, неотделимая от войны? А сейчас я расскажу об одном видении, часто являвшемся моему мысленному взору.

Вообразите некое разумное существо, с нашей планетой прежде не знакомое, которое вдруг — по какому-то достаточному основанию — прибывает на Землю и ведет с одним из нас беседу о царящих в нашем мире порядках. Среди прочих любопытных вещей ему рассказывают и о том, что развращенность и пороки (на предмет каковых его уже просветили сполна) делают необходимым, чтобы при известных обстоятельствах один человек умирал от руки другого, и что подобное право — убивать, не совершая при этом преступления — предоставлено у нас лишь солдату и палачу. «Один из них, — скажут гостю затем, — несет смерть лишь злодеям, изобличенным и приговоренным к наказанию судом; и подобные казни происходят, к счастью, столь редко, что одного служителя смерти бывает достаточно для целой провинции. Что же касается солдат, то их всегда мало, ибо они должны убивать без всякой меры — и непременно людей порядочных и честных. Так вот, из этих двух убийц по ремеслу, солдата и заплечных дел мастера, одного чрезвычайно почитают — и всегда почитали все народы, до сих пор обитавшие на той планете, куда вы прибыли; другого же, напротив, повсеместно и единогласно ославили подлецом и негодяем, — догадайтесь теперь, на чью долю выпало проклятие?»

Странствующий дух, без сомнения, не колебался бы ни минуты: он воздал бы палачу все те похвалы, в которых и вы, г-н граф, вопреки всем нашим предрассудкам, не смогли ему отказать, когда рассказывали нам об этом, как выразился Вольтер, благородном человеке. «Это существо возвышенное, — сказал бы дух, — это краеугольный камень общества. Поскольку на планете вашей обитает преступление, и лишь наказание может его остановить, то стоит только убрать из мира палача — и вместе с ним исчезнет всякий порядок. И притом какое величие духа, какое благородное самоотвержение должно с необходимостью предполагать у человека, который посвятил себя делу, без сомнения, почтенному, но столь тягостному и столь противному вашей природе! Ибо с тех пор, как обретаюсь я среди вас, я замечаю, что вам,

когда вы совершенно спокойны, нелегко убить даже курицу. И потому я убежден, что общественное мнение окружает его всеми почестями, которые ему подобают и достаются ему по справедливости. А что до солдата, то в целом это орудие жестокости и несправедливости. Ибо часто ли, ответьте мне, бывают у вас войны явным образом справедливые? А сколько было войн безусловно неправедных? Сколько совершилось злодеяний, ужасов и бессмысленных зверств? И потому я полагаю, что общественное мнение с полным основанием покрыло бесчестьем голову солдата — как увенчало оно славой бестрепетного исполнителя приговоров высшего правосудия!» •

Но вы-то, господа, знаете, что происходит на самом деле и сколь глубоко заблуждение этого духа! Военный и палач и вправду занимают две крайние ступени общественной лестницы — но только в смысле, прямо противоположном прекрасной этой теории. Нет существа благороднее, чем первый из них, и нет создания более гнусного, чем второй, ибо вовсе не будет игрой слов, если я скажу, что их обязанности, удаляясь одна от другой, лишь сближаются, как 1-й и 360-й градусы круга, именно потому, что нет градусов более отдаленных. 212 212 Мне кажется, хотя я не утверждаю это с определенностью, что удачное это сравнение принадлежит маркизу Мирабо, который пользуется им в «Друге людей*. (2) Военный человек исполнен благородства настолько, что способен облагородить даже то, что общему мнению представляется самым подлым, ведь он может исполнять обязанности палача, не унижая этим себя самого, — при том, однако, условии, что приводит в исполнение приговор лишь по отношению к себе подобным, а умерщвляя, пользуется только собственным оружием.