Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Граф. Позвольте на мгновение вас прервать, чтобы поделиться одним аргументом против доктрины, которую вы совершенно справедливо назвали безумной. Дело в том, что за свои самые скотские привычки дикарь держится так крепко, что отучить его от них совершенно невозможно. Вы, конечно, видели гравюру, помещенную в самом начале «Рассуждения о неравенстве» . В основе ее лежит история (истинная или ложная, неважно) о Готтентоте, который возвращается к себе подобным. Руссо даже не догадывался, что этот фронтиспис — могущественный довод против его книги. Дикарь видит наши искусства, науки, законы, нашу роскошь, изысканность, всевозможные удовольствия, в особенности же наше превосходство, которого он не в силах не признать, — и оно могло бы пробудить известные желания в восприимчивых к нему сердцах — но все это ничем его не прельщает, и он неизменно возвращается к себе подобным. Так вот, если дикарь нынешний, знакомый с обоими состояниями, а в известных странах способный сравнивать их чуть ли не ежедневно, тем не менее непоколебимо пребывает в своем собственном, то каким же образом дикарь первобытный мог бы из него выйти вследствие размышлений и перейти в другое состояние, о котором ни малейшего понятия не имел?

Следовательно, общество так же древне, как и сам человек; а дикарь не является и не может являться ничем иным, кроме как человеком выродившимся и наказанным. Честное слово, я не понимаю, что может быть очевиднее для здравого смысла, не желающего прибегать к софизмам. 3

Сенатор. Как говорит пословица, вы проповедуете обращенному. И все же я благодарен вам за эту мысль, ибо в борьбе против заблуждений лишнего оружия не бывает. Однако вернемся к тому, о чем я только что говорил: если человек перешел от естественного состояния (в вульгарном смысле этого слова) к состоянию цивилизации — путем ли размышлений и обсуждений или благодаря случаю (я вновь использую язык безумцев), — то почему же у народов оказалось меньше ума или удачи, чем у индивидуумов? Как же так вышло, что они не сумели договориться о вступлении в единое сообщество, дабы положить конец раздорам отдельных народов, — подобно тому, как условились люди создать верховную власть для нации, чтобы покончить с распрями отдельных лиц? И не стоит подымать на смех неосуществимый мир аббата де Сен-Пьера (6)(я впрочем, соглашаюсь, что он неосуществим) — сейчас я спрашиваю о другом: почему? я хочу знать, почему народы не сумели возвыситься до общественного состояния, как сделали это отдельные люди? И прежде всего почему мыслящая Европа так и не предприняла в этом направлении ни единой попытки? С особой настойчивостью обращаю я подобный вопрос к верующим: почему Бог, создатель общества индивидов, не позволил, чтобы человек, любимейшее его творение, одаренное божественным свойством — способностью к совершенствованию, хотя бы попытался подняться до сообщества народов? Все мыслимые доводы в пользу невозможности подобного сообщества имеют силу и против общества отдельных людей. Аргумент, который извлекают из того обстоятельства, что всемирная верховная власть неосуществима на практике, недействителен, ибо неверно, что общая власть должна непременно охватывать весь мир. Нации в достаточной степени распределены по группам и разделены между собою реками, морями, горами, религиями и в особенности языками, находящимися в различной степени родства. И если бы известное число наций условилось перейти к состоянию цивилизации, это был бы уже вполне реальный шаг во благо человечества. Мне возразят: «Но ведь на них бы обрушились другие государства!» — ну и что? в их сообществе царило бы спокойствие, а по сравнению с прочими нациями они были бы сильнее, — и этого достаточно. Полное совершенство не является здесь необходимостью, одно лишь приближение к нему уже много значит. И я не в силах поверить, что люди никогда бы не предприняли ни единой попытки в этом роде, если бы не препятствовал тому некий сокровенный и грозный закон, — закон, требующий человеческой крови.

Граф. Вы принимаете как неопровержимый факт, что люди даже не пытались создать цивилизацию народов. В действительности, однако, такие попытки — и весьма настойчивые — предпринимались. Люди, правда, не знали при этом, что они делают (данное обстоятельство чрезвычайно способствовало успеху), и они в самом деле были уже близки к цели, насколько, по крайней мере, позволяла несовершенная наша природа. Но люди заблуждались, принимая одно за другое, и в конечном счете ничего у них не вышло, — судя по всему, в силу того сокровенного и грозного закона, о котором вы упомянули.

Сенатор. Если бы я не опасался потерять нить своих размышлений, то задал бы вам несколько вопросов. Пока же присмотритесь к одному явлению, весьма достойному вашего внимания. Дело в том, что военное ремесло вовсе не портит человека, не делает его грубым и кровожадным, по крайней мере, того человека, который им занимается, — а ведь именно этого можно было бы опасаться, если бы опыт не убеждал нас в обратном. Напротив, военная профессия делает человека лучше. Среди людей честных самым честным бывает обычно военный, и что до меня, то я всегда чрезвычайно уважал здравый смысл солдата и ценил его несравненно выше хитростей и уловок дельца. В обстоятельствах повседневной жизни военный всегда любезнее, сговорчивее, а часто даже, как мне кажется, услужливее и милее других людей. Посреди политических бурь они оказываются бесстрашными защитниками старинных принципов, и самые ослепительные софизмы терпят крах перед их честностью и прямодушием. Они с удовольствием посвящают себя общеполезным занятиям и познаниям: единственный труд по политической экономии, оставленный нам древностью, принадлежит военному человеку, Ксенофонту, (7)а первое значительное французское сочинение в этом роде также написано военным, маршалом Вобаном. (8)Религия у военных удивительным образом сочетается с чувством чести, и даже тогда, когда она бывает вправе всерьез порицать их поведение, они не откажутся, если потребуется, защитить религию мечом. Много говорят о распущенности в лагерях\ без сомнения, она возмутительна, но ведь не в лагере же

приобретает солдат свои пороки — он их туда приносит с собой. Народ, который держится строгих нравственных правил, всегда дает превосходных солдат, страшных лишь на поле брани. Добродетель и даже набожность великолепно сочетаются с воинской доблестью и вместо того, чтобы ее ослаблять, лишь воспламеняют ее. И власяница под латами ничуть не стесняла Людовика Святого. (9)Даже Вольтер соглашается, что армия, готовая умереть, но повиноваться Богу, непобедима. 216 216 Это признание Вольтер сделал по поводу доблестного и благоче 217 217 стивого маркиза де Фенелона, павшего в сражении при Року. (|0) 218 218 (История Людовика XV, т. I, гл. XVIII). А из писем Расина вам, конечно, известно, что когда он в качестве историографа Франции сопровождал в 1692 году армию Людовика XIV, ему ни разу не случалось присутствовать на мессе в лагере, чтобы не наблюдать при этом, как какой-нибудь мушкетер причащается с величайшей набожностью. 4Отыщите в «Духовных сочинениях» Фенелона письмо к одному его другу-офицеру. Тот был в отчаянии, ибо не получил в армии пост, на который рассчитывал. И, вероятно, сам Фенелон наставлял его затем на путях духовного совершенствования; офицер уже дошел до чистой любви, до мистической смерти. И что же? Вы, может быть, полагаете, что нежная и любящая душа лебедя из Камбре станет искать для своего друга утешения в том, что последнему не придется теперь участвовать в сценах резни; вы ожидаете, что Фенелон ему скажет: «В конце концов, вам повезло: вы больше не увидите ужасов войны и жуткого зрелища всех тех злодейств, которые она за собою влечет»? Однако Фенелон и не думает вести эти бабьи