Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

И пусть не пугает вас слово «страх*, ибо, рассмотрев его в самом строгом смысле, вы поймете: то, что слово это выражает, есть нечто удивительное и редкое, и бояться его — постыдно. Существует страх женщины, которая с криком убегает от опасности, и подобный страх позволено и даже предписано не рассматривать в качестве страха, хотя явление это всем известно. Но есть и другой страх, куда более ужасающий и грозный; он овладевает самым мужественным сердцем, леденит его и убеждает в том, что все потеряно. И это — грозный бич, вечно нависающий над армиями. Однажды спросил я у одного славного воина, с которым вы оба знакомы: «Скажите, генерал, что это такое — проигранное сражение? Я никогда не мог в этом разобраться*. Он отвечал мне после минутного молчания: «Я сам ничего об этом не знаю*. Помолчав еще немного, он добавил: «Это сражение, которое считают проигранным*. Совершенно справедливо. Если дерутся двое, побеждает тот, кто еще крепко стоит на ногах, когда противник его убит или повержен на землю. Не то с двумя армиями: одну из них нельзя убить, чтобы другая при этом «держалась на ногах*. Их силы постоянно колеблются — так же, как и число убитых; а с тех пор в особенности, как изобретение пороха внесло больше равенства в средства уничтожения, битвы уже не проигрываются материально, т. е. оттого, что на одной стороне убитых оказалось больше, чем на другой. И потому Фридрих II (20)— а он знал в этом деле толк — сказал: «Побеждать — значит наступать». Но кто же наступает? — Тот, чей дух, уверенность в себе и самообладание заставляют отступать другого. Вспомните, г-н граф, молодого офицера, вашего близкого знакомого, который изобразил однажды в своем письме «этот торжественный момент, когда одна из армий вдруг начинает ощущать, как ее уносит вперед некая сила, будто скользит она по наклонной плоскости». Вас поразили эти слова, и в самом деле чудесно описывающие этот решительный момент, который, однако, абсолютно недоступен пониманию. И заметьте: число сражающихся здесь совершенно ни при чем. Неужели солдат, который «скользит вперед», пересчитывал убитых? Мнение на войне столь могущественно, что ему под силу даже изменить природу одного и того же события и дать ему два разных названия, — просто потому, что так ему угодно. Представьте: некий генерал устремляется вперед между двумя неприятельскими корпусами, и потом пишет своему двору: «Я прорвал фронт — враг разбит». А его противник сообщает своему государю: «Он оказался меж двух огней — теперь он обречен». Так кто же из них заблуждается? — Тот, кто отдаст себя во власть леденящей богине. Предположим, что все прочие условия, и прежде всего число сражающихся, равны, по крайней мере, приблизительно, — укажите мне такое различие между двумя позициями, которое не было бы исключительно моральным по своей природе. И слово обойти есть одно из тех выражений, с которыми мнение на войне обходится согласно тому, как оно его понимает. Всем известен ответ одной спартанки сыну, посетовавшему на то, что меч его слишком короток: «Сделай шаг вперед». Но если бы юноша мог с поля брани крикнуть своей матери: «Меня обошли!», а благородная лакеде-монка его услышала, то она бы непременно ему ответила: «Обернись и ты». Именно воображение и проигрывает битвы. 223 223 Е t qui primi omnium v i n c u n t u г, о с u I i (Tacitus).’ И отнюдь не в тот самый день, когда сражения даются, становится ясно, кто в них победил, — это происходит на другой день, а часто — несколько дней спустя. В обществе нередко толкуют о сражении, даже не представляя себе, что это такое; чаще всего сражение склонны воображать в виде точки, тогда как оно занимает в пространстве два-три лье. И вот вас вопрошают важным тоном: «Как же это вы не знаете, что произошло в ходе битвы, если вы сами там находились?» А ведь довольно часто можно утверждать прямо противоположное. Разве тому, кто стоит на правом фланге, известно, что творится на левом? Да знает ли он вообще, что происходит в двух шагах от него? Без труда представляю себе эту ужасную картину: на обширной местности, покрытой всевозможными орудиями убийства, которая, кажется, сотрясается под ногами людей и лошадиными копытами; посреди дыма и огня, оглушенный, потерявший голову от грохота огнестрельного оружия и звона доспехов, от голосов, отдающих приказы, испускающих вопли и замирающих от боли; посреди изувеченных тел, умирающих, мертвых; находящийся попеременно во власти страха, надежды, ярости, пяти или шести противоположных чувств и упоений, — во что тогда превращается человек? что может он знать через несколько часов? какой властью обладает он над собой и над другими? Среди множества воинов, сражавшихся целый день, часто не найдется одного-единственного — даже генерала, — который точно бы знал, кто же победитель. И мне не трудно было бы привести в пример сражения наших дней, сражения знаменитые, память о которых не умрет никогда; сражения, изменившие лик Европы, — и проигранные лишь оттого, что тот или иной человек счел их проигранными. И если вообразить, что все обстоятельства остались прежними, и с обеих сторон не было пролито ни одной лишней капли крови, то другой генерал мог бы приказать петь в своем лагере Те Deum и заставил бы историю повествовать прямо противоположное тому, что рассказывает она сейчас. Скажите, ради Бога, в какую эпоху нравственная сила играла роль более поразительную, чем в наши дни? Не истинное ли волшебство творится перед нашими глазами вот уже двадцать лет? И, без сомнения, именно нашим современникам пристало восклицать:

Et quel temps fut jamais plus fertile en miracles?

Но удаляясь от нашего предмета спрошу: есть ли хоть одно событие в этом роде, противоречившее самым верным расчетам и совершившееся вопреки всем усилиям человеческой предусмотрительности, свидетелями которого мы бы не становились? И не приходилось ли нам в конце концов видеть, как проигрываются сражения, уже выигранные? Впрочем, господа, я не хочу преувеличивать: вы знаете, что я испытываю особенную ненависть к преувеличению, которое представляет собой ложь честных людей. И если в том, что я говорю, вы обнаружите хотя бы малую его долю, я принесу повинную без всяких споров, — тем более, что в данном вопросе мне и не требуется быть правым в самом строгом смысле слова. Я полагаю, что в целом сражения не проигрываются и не выигрываются физическим образом. Положение это достаточно гибкое и потому допускает любые уточнения и ограничения, которые вы только сочтете уместными, — при условии, что и вы в свою очередь согласитесь со мною в том, что моральный дух обладает на войне величайшим значением (чего никто не может оспаривать), — а большего мне и не нужно. Так что не будем говорить о больших батальонах, г-н кавалер, ибо нет идеи более грубой и ложной, — если не ограничить ее в том смысле, который, полагаю, истолкован мною достаточно ясно.