Лешек Колаковски - Семнадцать или и другие эссе

Память творит нас как личностей и память творит нас как отдельные сообщества. Что же тут можно поделать? Мы - жертвы того факта, что существует такая штука, как время.

Сутулый, иногда опираясь на палку, иногда раскачиваясь на стуле, длинное лицо, широкий свод черепа, губы в улыбке, которую сопровождают слегка издевательские складки на щеках, и сияющие глаза. Всё лицо — в этих глазах. Голова, опираясь на полукруг ладони, склоняется ниже, еще ниже, будто отбивает такт рассуждения, и вдруг поднимается, откинутая вбок и назад. Слова силой захватывают воображение, изысканные инверсии, подчас на грани пасти- ша, любовь к парадоксальным формулировкам, способным воздать по справедливости противоположным точкам зрения.

О чем он говорит? Он ведет экскурсию по зданию культуры. Представляет нам ту или иную фигуру, показывает сложности чужой мысли, богатство аргументов. Убедительны ли эти аргументы? Он старается ответить на этот вопрос с противоположной точки зрения. Да можно ли, однако, вообще иметь уверенность в такой материи? Можно ли в принципе перейти от одной точки зрения к другой? Если мы создадим такой вместительный язык, чтобы он охватил обе точки зрения, не растает ли в тумане сам предмет спора?

(...)

Колаковский меняется во времени. И действует во многих сферах. Философ ли он? Или

историк философии? Или критик культуры? А еще же он и писатель. И не только автор драматических сочинений, сказок, философских притч. И не только переводчик классиков философии, «Духовных песен» Расина и фривольных стихов вольнодумцев XVII века. В его нелитературных произведениях стиль тоже играет существенную роль. Иногда Колаковский как будто ставит ширму. Строит дистанцию. Его язык поражает богатством, синтаксической изысканностью, архаизмами. Привлекает внимание. Будит восхищение. Всегда ли он облегчает пониманию хода рассуждений? Он бывает коварен. Это испытали на себе ученики Кола- ковского, которые неловко перенимали инверсии, иностранные слова, давно забытые наречия и союзы. Кто же из польских молодых эссеистов и критиков в 60 е годы не был, пусть бессознательно, заражен его манерой?

(...) ^

Колаковский родился в 1927 г. в Радоме, в интеллигентской семье с левыми, антиклерикальными взглядами. Когда началась война, ему было 12 лет. Мир пошел под откос. Во время оккупации мальчик не ходил ни в школу, ни на тайные занятия. Читал, занимался с частными учителями. Экстерном сдал экзамены в рамках тайного обучения. Жил в среде, близкой к подполью. Видел гитлеровский террор, уничтожение гетто, поражение Варшавского восстания. После войны, в возрасте 18 лет, вступил в ППР [Польскую рабочую партию, т.е. компартию]. Учился в Лодзинском университете, потом переехал в Варшаву. Был активным коммунистом. Писал статьи против «католического обскурантизма», боролся с философией неотомистов, с католическим социальным учением.

Он был надеждой партии. Выделялся умом, знанием языков, легкостью пера. В 1950 г. вместе с группой «янычаров» был послан на повышение квалификации в Москву. Там готовили новые кадры, которые, вернувшись, должны были заменить «буржуазную» профессуру. Пребывание в Мекке единственно верного учения оказалось важным опытом. Несмотря на продолжавшееся ослепление доктриной трудно было не заметить безграничного материального и духовного опустошения, вызванного сталинской системой. Но действовали защитные механизмы: такова неизбежная цена, деградация, через которую надо пройти на пути к светлому будущему. Шок всё-таки остался.

С 1953 г., после смерти Сталина, позиции Ко- лаковского становились всё менее ортодоксальными. Он сам вспоминает, что примерно с 1955 г. он уже не был коммунистом ни в каком смысле слова, приемлемым для стражей доктрины. Однако по-прежнему оставался членом партии. Он считал, что изнутри ему будет легче влиять на либерализацию системы. Он говорил языком доктрины, рассчитывая, что так он будет услышан. Был интеллектуальным вождем ревизионистов. Его публицистика, печатавшаяся в период «октября 56 го», сыграла важную роль в формировании взглядов молодой интеллигенции, остававшейся в партии, но жаждавшей свобод. Он писал о роли личности, о проблеме свободы. Его первая серьезная философская книга была посвящена антиномиям свободы в системе Спинозы (Личность и бесконечность. Варшава, 1958).

Колаковский пытался разбивать схемы ортодоксальности. Искал языка, каким удастся приемлемо говорить о проблемах, официально неприемлемых. Это был интеллектуальный танец на проволоке. Здесь угрожали две опасности: язык доктрины заслонял истину, затрагиваемая тематика подставляла под риск анафемы. Возможно, частично этим объясняется стилистическая запутанность и склонность к усложненной лексике в некоторых текстах. Статья «Карл Маркс и классическое определение истины», написанная в 1958 г., противопоставляла марксисткой традиции, особенно ее примитивному варианту, закрепленному Лениным, сочинения самого Маркса, прежде всего молодого Маркса. На основе рукописей классика Колаковский стремился поставить под сомнение несколько догм доктрины. Прием ловкий, но враждебное содержание пробудило бдительность цензоров. Слова о том, что «во всей вселенной человек не может найти такого глубокого колодца, чтобы, склоняясь над ним, не открыл на дне свое собственное лицо», должно быть, вызвали у властей тревогу. Появился ни к чему не сводимый враг доктрины — живой человек.

Подобные приемы: показать сложность многих философских проблем, официально решенных доктриной, напомнить несколько основополагающих истин и показать, что они бывают взаимно противоречивыми, — придают значения статье «Cogito, исторический материализм и экспрессивное истолкование личности» (1962, перепечатана, как и предыдущая, в сборнике «Культура и фетиши», Варшава, 1967). Вернулась проблема личности, проблема моста между сознанием и миром, проблема существования другого — извечные проблемы философии. Если на дне колодца мы находим свое лицо, о чем это говорит? В самом ли деле это наше лицо? Только его ли мы там видим? Как мы можем обнаружить, что это наше лицо? Кола- ковский не претендует на окончательные ответы. Он обращает внимание на опасность догматических и мнимых ответов. «Нравственный солипсизм, тоталитарные утопии и буржуазный индивидуализм — вот три самые общие форсы мнимого решения немнимого противоречия между утверждением личности и утверждением солидарности. Все решения, содержащие надежду на успех, отличаются тем, что не могут предлагать окончательные выходы и не верят в успешное достижение идеальных ситуаций».