Лешек Колаковски - Семнадцать или и другие эссе

Мир не завершен, совершенных кодексов поведения не существует, а поиски их могут быть опасны. Об этом говорится в статье «Этика без кодекса», помещенной в 1962 г. в журнале «Твурчость», и в ранее опубликованном там же эссе «Жрец и шут». Заглавие этого эссе было одновременно вызовом и программой. Кола- ковский становится на сторону шута, ставит себе задачей подвергать сомнению догмы всех учений. Это течение его творчества назовем вольтерьянским. В него входят вышеупомянутые «Жрец и шут» и «Этика без кодекса», а также такие литературные произведения, как «Ободряющие рассказы из священной истории во поучение и предостережение» (Варшава,

и «Разговоры с дьяволом» (Варшава,

.

У вольтерьянского Колаковского бывали неприятности от властей, когда он направлял критику на официальную идеологию, то есть с середины 1950 х эти неприятности только росли. Однако власти поглядывали на него ласково, когда он направлял критику на главного «конкурента» — католическую Церковь и ее учение. Он печатался в публикациях Товарищества атеистов, в партийном издательстве выпускал тома религиоведческой серии. Он продолжал критиковать неотомистские усилия найти в конце концов убедительное доказательство бытия Божия: веру невозможно вывести из разума. Это была одна сторона его деятельности и мышления. Но уже тогда явно очерчивалась другая.

С конца 1950-х он работал над монументальным трудом о внеконфессиональном христианстве XVII века («Религиозное сознание и церковные узы», Варшава, 1965). Его безусловно интересовали давние конфликты гетеродок- сов с официальными институтами: как первые проникали в Церкви и как вторые пытались их ассимилировать — а так же как личности защищали особливость своей веры, а институты боролись за чистоту доктрины. Однако больше всего его увлекало явление мистицизма. Кола- ковский не только не исчерпывает тему в исторической политико-социологической аллюзий- ности, но и не поддается соблазну психологического редукционизма. Существует подлинное религиозное измерение. «Как религиозность, так и а религиозность может быть ложной или подлинной». Это важная констатация, позднее многократно развитая, из статьи «Религиозные символы и гуманистическая культура» (1964, перепечатана в сборнике «Культура и фетиши»). Таково паскалевское течение в творчестве Колаковского, отлично уловимое в статье «Банальность Паскаля» начала 1960-х — о мнимой банальности, скрывающей всё еще не исчерпанные глубины.

Порядок сердца не удается вывести прямо из разума; разум сам по себе не способен познать свои окончательные аргументы. Присутствие мифического аспекта может быть редуцировано, но это будет ампутация по произволу. Кола- ковский ввел в польский интеллектуальный арсенал мысль Мирчи Элиаде и Рудольфа Отто и тем самым повлиял на уровень и направление религиозной мысли. В середине 1960 х он вел в Варшавском университете семинар, посвященный проблеме мифа. Результаты содержатся в книге «Присутствие мифа», написанной в 1966 г, но уже не вместившейся в рамки официальной ортодоксии и изданной, как столько важных польских книг последних десятилетий, в Париже, в «Институте литерацком» (1972).

Анализировать присутствие мифа, не допустить, чтобы он заслонял картину эмпирической действительности, но в то же время не позволить исключить метафизическую проблематику из поля зрения и мышления — Кола- ковский в маске Вольтера и Колаковский, увлеченный Паскалем, старается идти одним и тем же путем. Это течение мысли Колаковского, четко очерченное в «Присутствии мифа», назовем эразмовским. «Метафизические вопросы и убеждения открывают иную сторону человеческого бытия, нежели научные вопросы и убеждения: сторону, умышленно отнесенную к неэмпирической безусловной реальности. Присутствие этого умысла не составляет доказательства присутствия того, к чему относится. Это лишь доказательство живой в культуре потребности в том, чтобы то, к чему относится, присутствовало. Но присутствие это принципиально не может быть предметом доказательства, ибо само умение доказывать есть власть аналитического, технологически ориентированного ума и не выходит за рамки его задач». «Тогда философия может, во-первых, пробуждать “самознание” того, как возвышенны в человеческом бытии последние вопросы. Во-вторых, она может обнажать в свете этих вопросов абсурд мира относительного, признанного за самодостаточную реальность. И, в третьих, может создать самое возможность истолкования мира опыта как мира обусловленного. Большего сделать она не может».

В молодости Колаковский увидел, что такое извращенный миф в жизни личности и общества. Видел он это извне, наблюдая безумия гитлеровского фашизма. Видел изнутри, когда поддавался ослеплению коммунизмом. Сумел протрезветь. Сумел он и больше — часто люди, пораженные тоталитарным опытом, не умеют отыскать равновесие: либо отвергают всякий миф, выбирают абсурд и отчаяние, либо находят новый предмет поклонения. Миф бывает опасен, это так. Он бывает опасен, во-первых, своей тенденцией к экспансионизму: он может разрастаться, как злокачественная опухоль, заменять позитивное знание, право, культуру. Может также склонять к отказу от ответственности за собственное положение, возбуждать страх перед свободой. Поиски мифа бывают поисками вышестоящей опеки, которая всё устроит за личность, подаст ей готовый всеобъемлющий рецепт жизни. Так может быть. Так не должно быть. А побег от мифа тоже может быть опасным. Проект полной демифологизации культуры — химера. Мифическое сознание, заглушенное в одной форме, возрождается в другой, иногда извращенной, обманчивой.

Не удастся бесконфликтно соединить позиции жреца и шута, опасен выбор одной из этих позиций при отрицании другой. Свобода, открытость, терпимость, но и нежелание отказываться от собственной иерархии ценностей — как соединить эти требования в цельную систему, как сохранить им верность в мире, полном шума и ярости, ложных мифов, ненависти? В момент исторического испытания недостаточно масок. Современность требует современного языка. Перед таким испытанием стоял Кола- ковский во второй половине 1960-х. Принятые маски оказались слишком тонкими и неопределенными. До сих пор он старался внутри деспотической системы надевать маски жреца и шута, скрывался за усмешкой Вольтера, за пылкой трезвостью Паскаля, за упрямой терпимостью Эразма. Действительность оказалась намного тривиальней. Возможности печататься всё сужались. Одновременно от него ждали, что он займет позицию в наболевших политических делах. Ждало общество, задушенное навязанной системой, лишенное голоса идеологической монополией, лишенное прежних прав, разделенное и растерянное, но тем не менее существующее, ищущее новых форм выживания и сопротивления.