Коллин Клири - Что такое руна? И другие эссе

Хайдеггер говорит о «забвении Бытия», начавшегося в греческой философии с отношения к Бытию как виду сущего, и в итоге приведшее к современному упадку. Мы утеряли изначально присущее грекам изумление при столкновении с Бытием [190]. Даже период средневековья, пропитанный набожностью и религиозностью, был оторван от Бытия. Иудеохристианская традиция относится к Богу как к возвышенному сущему, а к миру как к созданному им артефакту. В Библии сказано, что Бог даровал человеку власть над всем сущим в этом мире. Иудеохристианская религиозность озабочена выходом за пределы этого мира, целью которого является воссоединение с Богом — не с изумлением перед лицом «восходяще-пребывающего властвования». Формула для превращения средневековья в современность проста: поддерживайте идею о том, что человек властвует над всей Землёй (то есть, необходимо рассматривать весь мир как сырьё для него) и просто исключите Бога из общей картины. Результатом является жизнь без изумления, в которой мы озабочены исключительно теми или иными вещами, сфокусированы на управлении, подсчёте и приобретении вещей.

Хайдеггер описывает «забвение Бытия» как «духовную судьбу Запада» и предлагает следующее поразительное описание нашего настоящего затруднительного положения:

«Если самый последний уголок земного шара завоеван техникой и разрабатывается экономически, если какое угодно происшествие в каком угодно месте и в какое угодно время становится доступным как угодно быстро, если можно одновременно «переживать» покушение на короля во Франции и симфонический концерт в Токио, если время есть лишь быстрота, мгновенность и одновременность, время же как история исчезло из всякой сиюбытности (Dasein — прим, пер.) всякого народа, если боксер почитается великим национальным героем, если массовые собрания, достигающие миллионных цифр, — это и есть триумф, — тогда, именно тогда всю эту блажь перекрывает призрак вопроса: зачем? — куда? — а дальше что?» [191]

Этот отрывок заставляет вспомнить слова Рене Тенона о «царстве количества». Техника, на которую ссылается Хайдеггер, косвено является самолётами, телеграфом, радио и кинематографом. Но невозможно читать эти слова сегодня не думая, что Хайдеггер также имеет ввиду спутниковое телевидение, сверхзвуковые самолёты и Интернет. Его слова будто бы содержат в себе жуткое пророчество о современном мире. Хайдеггер распознаёт тренды, которые не новы, но вплетены в ткань самой современности. Наш мир наполнен самыми крайними следствиями этих трендов (хотя всегда небезопасно делать такие заявления: всё может стать ещё хуже!).

Далее Хайдеггер пишет: «Духовный упадок Земли зашел так далеко, что народам угрожает потеря последней духовной силы, которая одна бы еще могла помочь этот упадок [, касающийся судьбы «бытия» [192],] по крайней мере разглядеть, и как таковой оценить. Простое признание этого не имеет ничего общего ни с культурным пессимизмом, ни с оптимизмом; ибо помрачение мира, бегство богов, разрушение Земли, скучивание людей в массы, подозрение и ненависть ко всему творческому уже достигло по всей Земле такого масштаба, что такие детские категории, как пессимизм и оптимизм, давно стали смешными» [193].

Хотя здесь Хайдеггер говорит о неком «бегстве богов», это не даёт нам права считать его неоязычником. Но в идеях Хайдеггера есть кое-что бесспорно резонирующее не только с тем, что мы знаем о традиционной языческой мысли, но также и с теологией модерновых (или постмодерновых) неоязыческих движений. «Бегство богов» отсылает нас к древней идее, что боги покинули землю из-за отсутствия веры у людей (то есть, из-за обращения людей в христианство). Один из ключевых элементов в понимании Хайдеггером современности является идея «самоустранения Бытия». Что-то изменилось в Dasein и, как результат, Бытие скрылось от нас — также как и Боги покинули людей, потому что те более не были верны им [194]. (Любопытно, что Хайдеггер полагается на языческий, а не христианский язык, как поэтический способ выразить идею). Упоминание им «разрушения Земли» предполагает точки пересечения критика современности и глубокой экологии. Это особенно очевидно в более поздних эссе, таких как «Вопрос о технике».

Хотя в этих отрывках Хайдеггер упоминает современный «упадок Земли», в основном он считает это западным феноменом и обеспокоен судьбой Европы. Он считает, что Европа зажата между молотом американского капитализма и наковальней советского коммунизма. Причём оба варианта по сути предлагают различные формы современного упадка.

«Европа, всегда готовая в неизлечимом ослеплении заколоть самое себя, находится сегодня в гигантских тисках между Россией с одной стороны, и Америкой — с другой. Россия и Америка суть, с метафизической точки зрения, одно и то же; безысходное неистовство разнузданной техники и построенного на песке благополучия среднего человека» [195].

Именно эти слова стали известны как утверждение Хайдеггером «метафизической идентичности» капитализма и коммунизма. Слова «с метафизической точки зрения» здесь имеют коренное значение. Разумеется, существует (или существовала) масса различий между США и СССР, но с метафизической точки зрения, как утверждает Хайдеггер, они идентичны. Оба государства базируются на материалистичной метафизике, которая рассматривает создание материального достатка как ключ к людскому счастью. Оба государства, так или иначе, обращаются со всеми вещами (в том числе с людьми) как с манипулируемыми товарами. Оба государства нерелигиозны, в самом широком смысле этого слова (США тайно, СССР открыто), озабочены сущим и закрыты к тайне Бытия (тезис Хайдеггера о метафизической идентичности капитализма и коммунизма является одним из ключей к пониманию того, почему он приветствовал национал-социализм, к чему я вернусь чуть позже).

Вторя Генону (которого Хайдеггер никогда не читал), он добавляет, что в современности (чему служит примером американский капитализм и советский коммунизм) «Господствующей мерой стала мера протяженности и числа». И далее: «Все это в Америке и России достигло такого непомерного уровня воспроизводства равнозначного и равно-душного, что эта количественность перешла в некое собственное качество. И отныне господствующее там равенство равнодушной посредственности есть не нечто безобидное, лишь зияние пустоты, но натиск чего-то такого, что своей воинственностью разрушает всякий чин и всякую причастную миру (welthaft) духовность, выставляя их как ложные. Это натиск того, что мы называем демонизмом [в смысле разрушительно злого]» [196].

Неудивительно, что, будучи озабоченным потенциальной угрозой европейской цивилизации со стороны американского капитализма и советского коммунизма, он также был обеспокоен судьбой Германией. Хотя он нечасто об этом говорил. Он пишет: «Мы находимся в тисках. Наш народ, помещаясь в сердцевине, наиболее остро от этого страдает, народ, самый богатый соседями и поэтому самый уязвимый и в то же время народ метафизический». Хотя это сказано в контексте обсуждения Европы, очевидно, что Хайдеггер считал германский народ метафизическим народом. Что это значит до конца не ясно, но, видимо, Хайдеггер видит германский народ (или германские народы?) как обладающий потенциалом для того, чтобы сыграть роль мирового масштаба по восстановлению аутентичной ориентации к Бытию.