Герберт Маркузе - Разум и революция [Гегель и становление социальной теории]

Однако за пределами общества находится природа. Если бы существовал человек, обладающий своей индивидуальностью благодаря своему природному, а не социальному существованию, и являющийся тем, что он есть просто благодаря природе, а не каким-то общественным механизмам, он мог бы стать тем устойчивым средоточием, из которого осуществлялось бы управление государством. Такого человека Гегель находит в монархе, который занимает свое положение «благодаря физическому рождению».109 Окончательная свобода может покоиться в нем, ибо он находится вне мира лжи и негативной свободы, будучи «вознесенным над всем единичным и условным»."0 «Я» любого другого человека извращено условиями общественного порядка, который формирует все; только монарх избавлен от такого влияния и, следовательно, способен совершать любой свой поступок, исходя из чистого «я». Он может упразднить всякую особенность в простой «уверенности в самом себе».'"

Мы знаем, что означает для гегелевской системы «самодостоверность чистого «я»»: она представляет собой сущностное качество «субстанции как субъекта» и таким образом характеризует истинное бытие." [378] |М Там же. § 280. Там же. § 279. Там же.. См. выше. С. 207 и след. В плане истории использование этого принципа заостряет внимание на природных особенностях монарха, а это свидетельствует о крушении идеализма. Свобода отождествляется с неумолимой необходимостью природы, а проявление разума сводится к случайности рождения. Философия свободы опять превращается в философию необходимости. В классической политэкономии современное общество описывалось как «природная система», законы которой обладают такой же необходимостью, какая присуща законам физического мира. Скоро такая точка зрения утратила свое очарование. Маркс показал, что неуправляемые силы

капиталистического общества сохраняют качество природных законов лишь до тех пор, пока они не подчиняются человеческому разуму, и что в обществе природный элемент имеет не позитивный, а негативный характер. Гегель, по-видимому, об этом догадывался. Кажется, что порой он с иронией воспринимает свою собственную идеализацию монарха, подчеркивая, что принимаемые им решения — это всего лишь формальности. Монарх — это «человек, который говорит «да» и ставит точку над «Ь>.из Он отмечает, что монархи не отличаются особой интеллектуальной или физической силой, но что несмотря на это миллионы людей позволяют им властвовать над собой. [379] Гегель Г. В. Ф. Философия права. М., 1990. § 273, примем. Тем не менее Гегель считает, что слабый интеллект монархов предпочтительнее мудрости гражданского общества.

Вина Гегеля кроется не только в прославлении прусской монархии: она гораздо глубже. Он виноват не столько в сервилизме, сколько в отступлении от своих же высочайших философских идей. Его политическое учение отдает общество во власть природы, свободу — во власть необходимости, а разум — во власть произвола. Поступая таким образом, оно отражает судьбу того общественного порядка, который, стремясь к свободе, впадает в природное состояние, весьма далекое от разума. Диалектический анализ гражданского общества показывает, что общество не может добровольно утвердить разум и свободу. Поэтому Гегель говорит о необходимости создания сильного государства, которое сможет достичь этой цели, и, сдабривая монархию острой приправой конституционализма, пытается примирить это государство с идеей свободы. [380] Гегель Г. В. Ф. Философия права. М ., 1990, § 280. 1,4 Там же . § 281, прибавление .

Государство существует только посредством закона. «Законы выражают определения содержания объективной свободы.... Они есть абсолютная конечная цель и всеобщее дело».1’5 Следовательно, государство сдерживается законами, которые противостоят авторитарным указам. Законодательство — это «всеобщее дело», которое включает в себя разум и волю объединенных людей. Конституция выражает интересы всех (теперь, конечно же, их истинные, «очищенные» интересы), а исполнительная, законодательная и судебная власти являются лишь органами конституционного права. Гегель отвергает традиционное разделение этих властей, считая, что оно вредит государственному единству; эти три правительственных функции должны пребывать в постоянном действительном сотрудничестве. Акцент на государственном единстве столь неослабен, что иногда Гегель прибегает к формулировкам, сильно напоминающим органическую теорию происхождения государства. Он, например, заявляет, что, хотя государственное устройство «и возникло во времени», его надо воспринимать не как нечто созданное, а как «божественное и пребывающее».116 Такие высказывания обусловлены теми же мотивами, которые заставляли наиболее дальновидных философов выводить государство за пределы любой опасной критики. Они признавали, что наиболее действенными узами, связывающими воедино противоборствующие группировки правящего класса, является страх любого подрыва существующего порядка.

Мы не станем рассматривать гегелевскую схему конституции, поскольку она не добавляет почти ничего существенного к тому, что было сказано на эту тему в его более ранних сочинениях, хотя в то же время [381] 115 Hegel G. Encyclopedia of the Philosophical Sciences. P . 263. 114

надо отметить, что некоторые важные особенности его системы заслуживают хотя бы краткого рассмотрения. Традиционное триединство политических властей меняется и теперь состоит из монархии, административной и законодательной власти. Они налагаются друг на друга таким образом, что исполнительная власть принадлежит двум первым и включает в себя судопроизводство, тогда как законодательная власть осуществляется правительством при участии сословий. Вся политическая система снова имеет своим средоточием идею суверенитета, который, несмотря на то, что теперь он коренится в «природном лице монарха», по-прежнему пронизывает всю структуру. Подчеркивая, что государство занимает верховную позицию по отношению к антагонизмам гражданского общества, теперь Гегель также отмечает, что это верховенство имеет место и по отношению к народу (Volk). Народ «представляет собой ту часть, которая не знает, чего она хочет», и движение которой, если ею не управлять, может быть «стихийным, неразумным, диким и ужасным».117 Здесь, по-видимому, Гегель снова имеет в виду Volksbewegung его эпохи; в сравнении с тевтонским движением, идущим снизу, прусскую монархию вполне можно было рассматривать как образец разума. Тем не менее гегелевская апология сильной власти, способной усмирить массы, является частью более обшей тенденции, которая угрожает всей конституционной структуре его государства.