Людвиг Витгенштейн - Записки о цвете

282. Я говорю В, который не умеет играть в шахматы: «А не может научиться играть в шахматы». В может это понять. - Но теперь я говорю кому-то, кто вообще не в состоянии научиться никакой игре, что такой-то и та-^сой-то не может научиться игре. Что он знает о сущности игр? Разве не может он иметь, например, совершенно ошибочное понятие игры? Ну он может понять, что мы не можем пригласить ни его, ни того другого развлечься, ибо они не могут играть ни в какую игру.

283. Сводится ли всё, что я хочу сказать здесь, к тому, что высказывание «Я вижу красный круг» и высказывание «Я вижу, не слепой» логически различны? Как проверяют человека, чтобы выяснить, является ли первое высказывание истинным? Как выясняют истинно ли второе? Психология учит нас, как констатировать дальтонизм и, тем самым, также и нормальное зрение. Но кто может этому научиться?

284. Я не могу никого научить игре, которой не могу научиться сам. Дальтоник не может научить видящего нормально нормальному употреблению слов, обозначающих цвета. Верно ли это? Он не может продемонстрировать ему игру, употребление.

285. Разве не может представитель народа дальтоников прийти к. мысли и вообразить странных людей (которых мы назвали бы «видящими нормально»)? Разве он не может представить такого видящего нормально, например, в театре? Так же, как он может представить обладающего даром пророчества без того, чтобы иметь этот дар самому. По крайней мере, это допустимо.

286. Но случится ли когда-нибудь дальтоникам назвать себя «дальтониками»? - Почему бы и нет? Но как ‘видящие нормально’ могли бы научиться ‘нормальному’ употреблению слов, обозначающих цвета, если бы они были исключением в популяции дальтоников? - Разве не может быть так, чтобы они употребляли слова, обозначающие цвета, как раз ‘нормально’, и, вероятно, в глазах других совершали бы определенные ошибки до тех пор, пока другие не научились бы ценить эти необычные способности.

287. Я могу представить (изобразить) себе, как выглядело бы для меня, если я бы я встретил такого человека.

288. Я могу представить себе, как поступал бы человек, которому неважно то, что важно для меня. Но могу ли я представить себе его состояние! - Что это означает? Могу ли я представить себе состояние того, кому важно то, что важно мне?

289. Я даже мог бы в точности подражать тому, кто выполняет умножение, без того, чтобы быть в состоянии самому научиться умножению. И я не могу тогда научить умножению других, хотя допустимо, чтобы я дал кому-то стимул ему научиться.

290. Дальтоник, очевидно, может описать испытание, посредством которого обнаруживается его слепота к цвету. И он может потом описать, что он также мог бы придумать.

291. Можно ли описать кому-то высшую математику без того, чтобы научить его ей? Или еще: Является ли такое обучение описанием типа вычисления? Описать кому-то игру в теннис не значит научить его ей (и наоборот). С другой стороны, тот, кто не знает, что такое теннис, а теперь учится в него играть, знает, что он такое. («Знание по описанию и знание по знакомству».)

292. Тот, у кого абсолютный слух, может научиться языковой игре, которой не могу научиться я.

293. Можно сказать, что человеческие понятия показывают, что имеет значение для людей, а что - нет. Но это не объясняет особые понятия, которые у нас есть. Это лишь исключает точку зрения, что мы владеем правильными, а другие люди ложными понятиями. (Есть переход от ошибки в вычислении к другому способу вычисления.)

294. Когда слепые говорят, как они охотно это делают, о голубом небе и других специфически зрительных явлениях, зрячие часто говорят: «Кто знает, что он при этом представляет». - Но почему он не говорит этого о других зрячих? Это, естественно, вообще ошибочное выражение.

295. То, о чем я пишу с таким занудством, может быть само собой разумеющимся другому с неиспорченным разумением.

296. Мы говорим: «Представим себе людей, которые не знают этой языковой игры». Но это всё же не даёт нам ясного представления о жизни этих людей, о том, чем они отличаются от нас. Мы всё ещё не знаем, что мы должны себе представить; ибо жизнь этих людей во всем остальном должна ведь соответствовать нашей, и прежде нужно определить, что мы будем называть жизнью, соответствующей нашей в новых обстоятельствах. Разве дело обстоит не так, как когда говорят: «Есть люди, которые играют в шахматы без короля»? Тут же возникает вопрос: Кто теперь побеждает, кто проигрывает и т.д.? Ты должен принять последующие решения, которые ты ещё не предвидел в этом первом положении. Так как ты не вполне усвоил изначальную технику и ты просто знакомишься с ней от случая к случаю.

297. Притворству принадлежит также то, чтобы считать, что притворство возможно и у других.

298. Если люди поступают так, что мы можем предполагать в них притворство, но они не выказывают недоверия друг к другу, то это всё равно не даёт образ людей, которые не притворяются.

299. ‘Мы должны снова и снова удивляться этим людям’.

300. Мы могли бы представить на сцене определённых людей и их реплики, произносимые для самих себя (в сторону), которые в действительности не произносятся, но которые соответствуют их мыслям. Но мы не могли бы представить таким образом совсем уж странных людей. Даже если бы мы могли предвидеть их поведение, сами мы не смогли бы вложить им в уста подходящие реплике к себе. И все же в таком способе наблюдения есть нечто ошибочное. Ведь кто-то мог бы в процессе действия действительно сказать что-то самому себе, и это могло бы быть, например, вполне общепринятым.

301. То, что я могу быть другом какому-то человеку, основывается на том, что он имеет равные или сходные возможности с теми, которыми обладаю я сам.

302. Верно ли сказать, что в наших понятиях отражается наша жизнь? Они находятся в её центре.

303. Регулярность нашего языка пронизывает нашу жизнь.

304. О ком мы сказали бы, что он не обладает нашим понятием боли? Я мог бы принять, что он не знает боли, но я хочу принять, что он её знает; что он проявляет боль и его можно научить словам: «Я испытываю боль». Должен ли он также быть способен помнить свою боль? - Должен ли он также узнавать проявление боли как таковое у других и как это показывается? Должен ли он показывать сострадание? - Должен ли он понимать притворную боль как таковую?

305. «Я не знаю, насколько он был раздражен». «Я не знаю, действительно ли он был раздражен». - Знает ли он сам? Его спрашивают, и он говорит: «Да, был».

306. Что тогда представляет собой неуверенность относительно того, был ли другой действи-телъно раздражен? Является ли это состоянием души того, кто не уверен? Почему это должно нас занимать? Это заключается в употреблении высказывания: «Он раздражен».