Джеффри Николас - Дюна и философия: путь ментата

«Почему научный прогресс важнее личности? <���…> Только не путай прогресс и способность к совершенствованию. Великий поэт всегда актуален. Великий философ необходим. На Исаака Ньютона нет большого спроса. Нас вполне устраивал Аристотелев космос. Лично мне он куда больше нравился. Пятьдесят пять хрустальных сфер, вращающихся при помощи коленчатого вала Господа – такая Вселенная мне по душе. Не могу придумать ничего тривиальнее скорости света…»

В истории есть, и необходимы, кумиры, вдохновляющие нас, подражая, стремиться к величию. Станет монументальным лишь тот, кто мифологизирован, а не проанализирован и индивидуализирован. Нам должно не доставать определенных подробностей о наших героях, образ должен быть несколько размытым, чтобы мы могли заполнить пробелы своей «романтической выдумкой». То есть, они должны быть достаточно универсальны, чтобы быть актуальными в наше время. Для Ницше здоровая, процветающая культура обладает «пластичной силой» для «внедрения… былого и чуждого», и «восстановления очертаний» прошлого современным языком («Несвоевременные размышления»). В некотором смысле мифологизированные персоны играют для общества роль неписаных законов. Как Сайтейл подметил в «Мессии Дюны», «некоторые считают… что люди остаются верными императорской власти лишь потому, что пространство бесконечно. Без объединяющего символа они чувствуют себя одиноко. Для одиноких людей Император – некая точка опоры. Они могут повернуться к нему и сказать: "Вот же Он. Тот, кто объединяет нас". Пожалуй, религия служит той же цели, милорд».

История может быть созидательной, а для достижения этого она должна быть готова к постоянному самопознанию, и, как Ницше писал в «Несвоевременных размышлениях», «человек должен обладать силой отделять и разрушать часть прошлого и, время от времени, использовать ее» (с. 75). Мы должны судить, основываясь на том, что делает нашу жизнь плодотворной, что заставляет нас расти. Став живым Богом, Муад’Диб осознает опасность религии, и ее творческого духа: «Я сыт по горло Богами и жрецами! Думаешь, я не узнаю собственную выдумку? Ошибаешься, Хейт. Обряды мои проникли в простейшие человеческие деяния. Люди едят во имя Муад’Диба! Они занимаются любовью во имя меня, рождаются во имя меня – переходят улицу во имя меня. Даже балку не заменят на крыше самой захудалой лачуги на далекой Гангишри, не взови они к благословению Муад’Диба!» («Мессия Дюны»).

Когда люди начинают идеализировать своих кумиров, они становятся инертными. Как Ницше пишет в предисловии к своей книге «Сумерки идолов», «сей очерк есть великое объявление войны; что же касается проверки идолов, теперь это не просто идолы века, это вечные идолы, к которым прикасаюсь я молотом, словно камертоном: не сыскать более ветхих, более уверенных, более надменных идолов». Муад’Диб боится, что станет «надменным», а его творение, его Вселенная, станет слабой и инертной: «И всегда боролся он с соблазном избрать понятный, безопасный курс, предостерегая „Путь этот ведет лишь к стагнации»» («Дюна»). Он уходит в пустыню и становится Проповедником, его второе послание из «нагорной проповеди» в «Детях Дюны» резюмирует его новый помысел: «Опаснейшим из творений есть жесткий моральный кодекс. Он обратится против тебя самого и отправит в изгнание».

Муад’Диб «встряхнул благополучную Вселенную и заменил безопасность джихадом» («Мессия Дюны»), но большой ценой для фрименов Арракиса. Под предводительством Муад’Диба, старые фримены вспоминают, как все было раньше. «Фримены тосковали по былым временам и старому укладу», заметил Сайтейл в «Мессии Дюны» размышляя о том, что подтолкнуло фримена Фарука к заговору против Махди. Также в «Детях Дюны» Стилгар сокрушался, что: «Дружественная пустыня, однажды простиравшаяся от полюса к полюсу, уменьшилась вдвое. Укрытый зеленью, искусственный рай наполнил его тревогой. Реальность не походила на мечту. Планета изменилась, а он вместе с ней». Изменения, привнесенные Муад’Дибом, лишь вызывали у него отвращение от всего, что тот сотворил, и непреодолимое желание разрушить «созданную вокруг него систему».

Ницше не только философ, но и величайший критик философии. Он предпочитает психологические открытия псевдовеликим и абстрактным философским. Но, опять же, истина заключается не в «малом» или «большом», а в людях. Внутри людей мятежный дух, побуждения их обрывочны, их желания сменяются одно за другим. В «Дюне», фримены, для которых важна религия и вера в Махди – Мессию – демонстрируют цельность, коей с огнем не сыщешь среди мелочности, разобщенности и упадничества воюющих Домов. В ницшеанском смысле, фримены оказались куда «разумнее» Атрейдесов или Харконненов, хоть Дома и считали их примитивными и маловажными. На самом деле фримены гораздо сложнее и сильнее, чем кажется.

Чего нельзя сказать о новом поколении фрименов, таких как Агарвес в «Детях Дюны», «представитель нового поколения, разжиревшего от избытка воды». Проповедник увидел, что сотворил: «На краю третьей площадки, Проповедник оглянулся, так, словно мог своими пустыми глазницами видеть разодетых жителей, и среди них фрименов, в одеждах, имитирующих дистикомбы, но по факту, сшитых из декоративных тканей».

Фримены стали «культурными», но утратили твердость и живучесть обитателей пустыни. Пол Атрейдес, Муад’Диб, отражает это раздвоение на дикое и цивилизованное. С одной стороны, видим сына Герцога, получившего образование в лучших школах, обученного религии, философии, управлению и наукам. С другой – Муад’Диба, жителя пустыни, приказывающего сделать барабаны из кожи врага. Грань между цивилизованностью и дикостью оказалась и впрямь очень тонкой. Страдание делает тебя жестким, но, благодаря ему, можно стать человечнее.

Неудивительно, что Фрэнк Герберт обращался за вдохновением к исламской культуре – яркому образцу мифотворчества, смешанному с принятием ужасов и страданий, которые способна преподнести жизнь. Пожалуй, во всей истории не сыскать лучшего примера. В Приложении Герберт пишет:

«Фримены – люди пустыни, и все их предки были привыкшими к неблагоприятным ландшафтам. Мистицизм дается легко, когда пытаешься пережить каждую секунду, преодолевая откровенную враждебность внешней среды… С таким устоем, страдание принимается как должное… изо дня в день, их существование требовало безжалостных решений (нередко, смертоносных), которые в более мягких условиях взвалили бы на человека невыносимое бремя вины».