Франсуа Федье - «Мир спасет красота». В России

Ольга Александровна, проводящая летние месяцы и начало осени в деревне, предложила нам пожить в ее квартире. Так что в Москве мы расположились словно дома — и однако, это так не похоже на Париж. Молчание города, молчание соседей впечатляют. Никакого шума. Ни детского крика, ни лая собак. На лестничной клетке не раздаются ни голоса, ни шаги. Лифт, хотя и почтенного возраста, не производит ни малейшего звука. На улице люди проходят не торопясь, но и не глядя друг на друга. Сначала это показалось мне наследием советской жизни. Но теперь я думаю, что это гораздо глубже: крестьянская черта, не стертая городской жизнью. И аналогично объясняю для себя то, что сначала принял за «неучтивость»: например, никто не придерживает дверь для идущего сзади; если сделать это, выходящий вслед за вами не отреагирует даже взглядом. «Учтивость» (нет-нет, я ничего не имею против нее) — это, в сущности, лишь совокупность автоматических навыков, благодаря им городская жизнь смягчает трения между людьми, которым приходится взаимодействовать слишком близко. В России, даже в Москве, где количество жителей исчисляется миллионами, пространства таковы, что риск трений между отдельными людьми не играет почти никакой роли. Крестьянская черта, сказал я; и прибавляю, чтобы пояснить: крестьянства, рассеянно живущего и немногочисленного. Еще в XVIII веке, сообщают историки, Россия была менее населенной страной, чем Франция.

Тому, что мы называем воспитанностью 83(и даже «цивилизованностью» 84) изначально нет места в образе жизни селян. Это замечание не имеет целью идиллически приукрасить «крестьянскую жизнь». Между жителями одной и той же деревни отношения совсем не обязательно сердечны; но им нет надобности быть учтивыми. Под маской учтивости

60 люди, если они незнакомы, равнодушны друг к другу. Если же они друг друга знают, то не имеют надобности прибегать к какому-то коду во взаимных отношениях. Чтобы еще точнее выразить то, что кажется мне заслуживающим внимания, расскажу один случай во время нашей послеполуденной прогулки по центру города. Моей жене хотелось увидеть Консерваторию имени Чайковского. По тому плану Москвы, что я заранее приобрел в Париже, ее было нелегко найти. На Никитском бульваре, невдалеке от дома Гоголя, захожу в здание, которое кажется мне похожим на театр или небольшой музей, где вижу двух дам: одна из них сидит за кассой и разговаривает с другой, которая, по-видимому, пришла составить ей компанию. Поскольку ни одна не говорит на каком-либо языке, кроме русского, мне остается лишь произнести в вопросительном тоне два слова: «Konservatoriya Tchaikovsky?» Тут же они жестами пытаются указать мне дорогу; я разворачиваю план, но его оборванный край не дает мне установить расположение здания. Тогда пришедшая дама надевает пальто, берет свои пакеты и делает знак следовать за ней. Мы идем вместе.

Проходим почти полтора километра, пока наша проводница не останавливается, указывая нам на памятник Чайковскому и здание, вход в которое он украшает. Отдавая ей пакеты, которые я нес, пока она нас сопровождала, я, так отчетливо, как только могу, говорю ей по-русски: «Большое, большое спасибо». И тогда, к нашему большому смущению, она, которая так побеспокоилась ради нас, опускает руку в один из пакетов и с игривой улыбкой… протягивает нам два пирожных.

Рассказывая сейчас об этом ее жесте, я испытываю стыд: притом что мы очень обязаны этой даме, я в благодарность могу лишь пролепетать что-то, а она еще нас за это благодарит. Так, будто знак благодарности за то, что один человек получил от другого, произвел в дарителе новый прилив щедрости. Эту характерную черту следует определить еще глубже, чем как крестьянскую: как подлинно и глубоко народную. «Народную» в смысле, который я не постесняюсь назвать метафизическим, хотя бы для того, чтобы избежать любого поспешного упрощения и любого понимания, стремящегося свести на одну плоскость бесконечную тонкость вещей. Итак, «народом» должно считаться все множество людей, которые отказываются (по любым причинам — как добрым, так и дурным) осуществлять какую-либо власть; все множество людей, для которых власть является, в первом словарном значении, sacré 85, то есть такой, что для них жизненно важно никогда не вступать с ней в контакт. Видите, я по-прежнему не идеализирую: ибо та глубоко народная особенность, которую я только что упомянул, это для человеческого сообщества, осознающего себя и живущего как «народ», — единственное средство сохранять дистанцию, тщательно следя за тем, чтобы не быть ни у кого в долгу. Когда подобное отношение до такой степени формирует людей, что становится их спонтанным поведением, тогда они суть поистине «люди из народа» — которые, держась в стороне, отличают себя от «других», от тех, что осуществляют над ними любые формы господства. Вот одна из вещей, которые мне довелось видеть в России: какую крестьянство, народ, имеет особенную манеру соблюдать дистанцию — или, еще точнее: совершенно типичную манеру занимать пространство.

Во время наших прогулок (например, вдоль Яузы, когда мы ходили посмотреть на старинный акведук, построенный при Екатерине II) Владимир Вениаминович по меньшей мере трижды почти наставительно повторил фразу, выводы из которой он, несомненно, предоставил сделать нам самим: «В России земля не принадлежит никому». Вот еще одно высказывание, смысл которого постижим не иначе как метафизически. Но метафизика отнюдь не составляет абстрактную, отдельную от обыденной жизни, область. Напротив, то, что земля в России не принадлежит никому, с самого начала и формирует такое отношение к пространству, о котором я только что говорил.

С первых минут нашего пребывания в Москве нам было хорошо видно, что пространство здесь не то, которое знаем мы у себя в Европе. Что никоим образом не означает, спешу заметить, будто Россия предстала мне страной неевропейской. Это пространство отличается и от пространства Нового Света, пространства американского — хотя многими аспектами они напоминают друг друга, если поверхностно сопоставить себя с их «безмерностью», не замечая, как резко различает их отношение к этой безмерности.

Подлетая к Москве с севера, со стороны более плоской равнины, мы не видели всего городского ансамбля. Никаких явных разрывов между застройкой периферии и города в собственном смысле. Так можно ехать долгие километры в однообразном городском пейзаже, в котором привлекает внимание только одно: отсутствие плотной застройки. Но как только мы приближаемся к центру и становится видна столь характерная для Москвы холмистость, тогда то, что обуславливает это отсутствие плотности, бросается в глаза как особенность пространства, которую я пытаюсь наметить: центр Москвы от Кремля до так называемого Садового кольца построен на системе холмов, окаймляющих левый берег Москвы-реки. Нигде, далее в центре, пространство не бывает продолжительно сплошным; оно постоянно прерывается тем, что я готов назвать широкими просветами, самый красноречивый пример которых — это многочисленные и разнообразные участки пустой земли всего в нескольких десятках метров от Кремля, где посажены лишь скудные кустарники.