Вольфрам Айленбергер - Время магов. Великое десятилетие философии. 1919-1929

По-французски он говорит бегло и почти без ошибок, но всё же, предъявляя к своим познаниям очень высокие требования, не чувствует себя в чужом языке достаточно компетентным. Договаривается – обычно без труда – о встречах с местными литераторами, только вот никогда не умеет выйти из посреднической роли журналиста. Постоянных или хотя бы просто полезных писательских связей он практически не находит. Бурлящая англо-американская литературная сцена у него, кажется, вообще никогда интереса не вызывала. По-английски он не читал и не говорил. И всё же эта лакуна в его интересах остается странной и оставляет впечатление чуть ли не агрессивного неприятия. Возможно, дело в том, что его жена Дора по-прежнему зарабатывает на себя и на их общего сына главным образом литературными переводами именно с этого языка. Вместе со Штефаном она навещает Вальтера в июне 1927 года. Отрадный перерыв. В остальном Беньямин, при всем своем таланте, чувствует себя позорно брошенным в беде обоими эльдорадо этого десятилетия – Парижем и Берлином («Берлин – чудесный инструмент, при условии, что тебе на него плевать»).

«Сейчас я уже почти один, а через две недели буду сидеть тут в полном одиночестве», – пишет он в июле Шолему, который как раз – ибо он преподает в Иерусалиме в основанном в 1925 году Еврейском университете – находится в научной командировке в Лондоне и Париже. В августе 1927 года впервые после четырех лет разлуки друзья намерены провести вместе несколько недель. Беньямин, стыдясь своего затруднительного положения и робея перед «подчеркнутой самоуверенностью» Шолема, поначалу опасается встречи, но в целом она проходит хорошо. Большей частью они встречаются вечером в кафе на бульваре Монпарнас, «в „Доме“ или в „Куполе“», любимых местах Беньямина. Шолем за эти годы нашел для себя опору, а Беньямин всё еще обдумывает свою. Между тем он начал работу над новым проектом, речь в нем пойдет о парижских торговых пассажах, и он станет дополнением к берлинским зарисовкам «Улицы с односторонним движением». Он, вспоминает Шолем, «говорил тогда, что в ближайшие месяцы завершит эту работу». Примерно пятидесятистраничная рукопись, отрывки из которой Беньямин читает в кафе своему другу, представляет собой зародыш тех самых «Пассажей», над которыми он будет работать следующие десять лет. Они так и останутся – гигантским – фрагментом.

Беньямин рассказывает о Москве; Шолем, прекрасно понимая затруднительное положение своего друга, описывает ему Иерусалим, строительство нового государства для еврейского народа, говорит он и о роли, отведенной новому университету в укреплении еврейской идентичности. Волею случая в Париже находится также Иехуда Леон Магнес, канцлер Иерусалимского университета, – к тому же он бегло говорит по-немецки. Шолем организует встречу.

Вот так, – вспоминает он, – у нас троих состоялся двухчасовой разговор. Беньямин, явно хорошо подготовившийся к этой встрече, превосходно обрисовал Магнесу свою духовную ситуацию, уточнил свое желание посредством изучения древнееврейского подойти к великим текстам еврейской литературы не как филолог, но как метафизик и изъявил готовность приехать в Иерусалим, будь то на время или навсегда. ‹…› Он, мол, хочет посвятить свою продуктивную работу иудаике. [285] Цит. по: GB. Bd. III. S. 305. Всё описание вечера с точки зрения Шолема см. в кн.: Scholem, G. (1975). S. 172–175.

Снова момент парадоксального броска от одной крайности к другой: всегда радикальный, всегда непоследовательный! Шолем заканчивает этот пассаж дипломатично:

Я и сам был ошеломлен той определенной и позитивной формой, в какой Беньямин изложил эти мысли, которые, конечно, достаточно часто обсуждались нами и раньше и к которым я тоже в известном смысле был причастен.

В тот же вечер Беньямин заверяет канцлера Магнеса, что приедет – разумеется, при условии финансового обеспечения – на год в Иерусалим и там посвятит всё свое время изучению древнееврейского. Но что самое фантастичное во всем этом вечере, Магнес верит каждому слову Беньямина и обещает со своей стороны сделать всё возможное. Но при одном условии: Беньямин должен представить письменные отзывы о своих работах, предпочтительно – от авторитетов высокого ранга. Перед Беньямином вдруг открывается нечто вроде конкретной жизненной перспективы. Если не в Москве, то в Иерусалиме. Разве он сам еще год назад не писал Шолему, что хочет поставить свое окончательное решение в зависимость от случая?

В Берлине ситуация тоже неожиданно меняется к лучшему. Книги у «Ровольта» – наконец-то! – выйдут к январю. В ноябре Беньямин возвращается в Берлин, чтобы лично следить за публикацией. И три долгие недели лежит там в постели с желтухой. Свободного времени хватает, чтобы подумать о возможных рецензентах высокого ранга. Для Иерусалима. Для новой жизни – жизни с опорой!

Номер один – безусловно, Гуго фон Гофмансталь, все эти годы его единственный верный почитатель. А второй отзыв – если, конечно, удастся его устроить – должен быть от Эрнста Кассирера. Немалый барьер. К марту 1928-го Беньямин еще не продвинулся ни на шаг и в своей классической манере подозревает некий широкомасштабный заговор; как он пишет Шолему:

Важность отзыва Кассирера для меня ясна, но ты же видишь, как мой кузен Вильям Штерн с явной враждебностью орудует в Гамбурге. И вокруг Варбурга пока тоже сгустились тучи, никто не знает, чем это кончится. Как только узнаю, чтó Кассирер думает обо мне, сразу тебе сообщу [286] GB. Bd. III. S. 346. .

Что Кассирер думал о Беньямине? Хороший вопрос.

Совершенно невзначай Эрнст Кассирер 30 октября 1927 года дает себе оценку, которая вполне приложима ко всему его философствованию. «Я могу без малейшего труда выразить всё, что мне нужно», – пишет он жене из Лондона. Без сомнения, можно до бесконечности перекапывать дневники и письма Витгенштейна, Хайдеггера и Беньямина – такой фразы у них не найдешь. Что касается границ языков, границ мира, то Кассирер всегда мыслитель возможного, а не не возможного.

Конкретно это его радостное удивление вызвано тем, что по прибытии в британскую столицу он не испытывает сложностей. Приняв приглашение Кингз-Колледжа, он, ранее никогда в жизни не произнесший ни слова по-английски, в течение нескольких недель до отъезда брал частные уроки. Всего несколько дней спустя, 3 ноября, он с гордостью сообщает жене, что «язык ученых» понятен ему «без труда». Этот философ – сущий гений в применении символов.

Действительно, осенью 1927 года во всем мире вряд ли нашелся бы хоть один человек, который мог бы умело использовать и понимать большее количество языков, чем Эрнст Кассирер. Ведь подлинную задачу своей философии Кассирер видел в разумном освоении и взаимопрояснении как можно большего их числа. Не только английский, французский, санскрит или китайский, но и, прежде всего, миф, религия, искусство, математика, даже техника или право суть для него языки с их всякий раз совершенно особой внутренней формой и мироформирующей силой. Следовательно, цель «Философии символических форм» он видел именно в том, чтобы «направить взгляд во всех направлениях миропонимания» и