Вольфрам Айленбергер - Время магов великое десятилетие философии 1919–1929 (без фотографий)

Без сомнения, язык Беньямина. Однако сам взгляд принадлежит Лацис (164). Чистое наслаждение бытием, вечное изобилие и радость перемен — до сих пор они оставались совершенно чужды текстам Беньямина. В диалектике этого нового видения противоположности неразрывно и непрерывно переплетаются друг с другом: добро и зло, внешнее и внутреннее, работа и игра, смерть и жизнь, теория и практика. Вместо того чтобы, снимая слой за слоем, добираться до подлинного, здесь слои налагаются один на другой, а использованные при этом материалы обнаруживают совершенно новые аспекты и качества. Тенденция к разжижению и испарению, которая, по Марксу, типична для капитализма и в итоге неизбежно ведет к разрушению и упрощению всех жизненно важных традиционных отношений, подвергается в этой новой картине прямо-таки утопическому переосмыслению: «Неаполь» становится символом другого, интересного и неизменно революционного модерна. И, словно в тайном диалоге, истинное значение которого известно лишь самим влюбленным, каждый абзац в этом описании города пронизан их любимыми понятиями. Так пишет пара прежде незнакомых людей, ныне счастливых вместе на чужбине.

Летом 1924 года Беньямину удается прорыв к новому письму, к новому способу видения. Отныне он будет сопровождать его и вести. Учитывая одновременно существующую любовную констелляцию «Хайдеггер — Арендт», можно констатировать, что Беньямин оказался достаточно порист и пластичен в своей любви, чтобы и философски ощутить резкое вторжение любимого человека в свое «я» как основополагающее обновление.

Освоение нового образа мыслей в тот момент, когда Беньямину было необходимо как можно более ясно и методически точно приложить свои прежние принципы к тематической области, доступной ему только отрывочно, создает ввиду защиты диссертации, разумеется, дополнительные напряжения и временные ограничения. В конце сентября, когда Лацис с дочерью уезжает с Капри в Берлин к Бернхарду Райху, работа у Беньямина готова лишь на треть, к тому же он задерживает заказ на перевод романа Пруста. Если верить его письмам издателю Вайсбаху, которого он снова, но на этот раз безуспешно, просит о финансовой поддержке, всё дело в заражении крови, которое он, к несчастью, получил (то ли от укусов насекомых, то ли из-за неправильного питания — Беньямин колеблется в объяснениях). Тем не менее, в августе и в сентябре он достаточно бодр, чтобы посетить античный греческий храм в Пестуме. Кроме того, он устраивает экскурсии по острову для только что приехавшего Эрнста Блоха. И только поздно вечером возвращается за письменный стол в новом жилье, снятом в июле ради сокращения расходов: бывший чулан с белеными стенами, величиной с монашескую келью, зато с «видом вглубь самого прекрасного сада на Капри».

В окна всё прохладнее задувает осенний ветер. Пора возвращаться, грезам конец. Десятого октября 1924 года Беньямин покидает Капри.

А в середине ноября, после обстоятельных визитов в Рим и Флоренцию, он возвращается в Берлин. К Доре — а теперь еще и к Асе. Но в первую очередь — к исследованию немецкой барочной драмы, которое, будучи всё еще не законченным, перекрывает все пути в лучшее будущее.

БЕНЬЯМИН ГОРЮЕТ, ХАЙДЕГГЕР ТВОРИТ, КАССИРЕР СТАНОВИТСЯ ЗВЕЗДОЙ, А ВИТГЕНШТЕЙН — РЕБЕНКОМ

КРАСНЫЕ ЗВЕЗДЫ

Трудно сказать, какое впечатление четверо немцев, сидящие в одном из тех уличных кафе, что годом раньше так очаровали Беньямина, производили на прохожих неаполитанцев. Во всяком случае, местные вряд ли поняли бы хоть слово в спектакле, даже если бы солидные господа в буржуазных летних костюмах кричали друг на друга по-итальянски, а не по-немецки. И пусть по стилю дискуссия напоминала чисто неаполитанскую, главными в ней были сугубо немецкие темы. Центральную роль играли такие понятия, как «отчуждение» или «овеществление». Звучали также «внутренняя сущность» и «сущностное познание». Снова и снова были слышны такие слова как «исток» (Ursprung), «откровение» или «ослепление». И, разумеется, «классовое сознание»! (165)

Один из дискутантов, Теодор Визенгрунд Адорно, в письме своему учителю музыкальной композиции Альбану Бергу вспоминает о «философской битве, в которой мы хотя и сумели отстоять свои позиции, но вместе с тем сочли крайне необходимым перегруппировать силы» (166). Под «мы» двадцатидвухлетний в ту пору франкфуртский соискатель должности преподавателя философии подразумевал себя, а также своего старшего друга и партнера Зигфрида Кракауэра, он был на четырнадцать лет старше Адорно и руководил литературным разделом «Франкфуртер цайтунг». Хотя в ходе трехнедельного пребывания в Италии их и без того сложные взаимоотношения достигли стадии окончательно критической пористости, перед сильным противником за кофейным столом надлежало продемонстрировать величайшую сплоченность. Ибо в роли противника выступали одновременно неаполитанец в душе Вальтер Беньямин и его давний знакомец Альфред Зон-Ретель, который еще несколько лет назад уехал из Германии и, поселившись в Сорентино, деревушке на побережье Амальфи, тщательно изучал «Капитал» Маркса. Команда красных, стало быть, имела на своей стороне явное домашнее преимущество, а вдобавок — достаточно взглянуть на площадь — вполне конкретных зрителей.

Кракауэр заикался, а потому в словесной битве был применим лишь ограниченно. Поэтому вся тяжесть защиты позиций художественного авангарда, которые каким-то не вполне понятным образом следовало совместить с кьеркегоровскими идеалами «внутренней сущности» и «индивидуальности» (167), целиком легла на блестящего молодого ученого Адорно. Всего год назад он защитился во Франкфурте у профессора Корнелиуса, представив работу «Трансцендентность вещественного и ноэматического в феноменологии Гуссерля». Молодого Визенгрунда — как его насмешливо звали в дружеском кругу — можно было упрекнуть во многом, но за словом он в карман не лез, это уж точно. Да и в студенческие годы во Франкфурте не был замечен в излишнем теоретическом самоотречении. Все они знали друг друга еще по прошлому году во Франкфурте, где подобные дискуссии в кафе были прочной составной частью, если не сказать подлинным центром жизни этих буржуазных интеллектуалов. И вот теперь — таланты на школьной экскурсии.

Поведение Беньямина в неаполитанской дискуссии запомнилось как особенно задиристое и неуступчивое. Ни малейшего желания прийти к согласию. Неудивительно, ведь его работу «Происхождение немецкой барочной драмы», поданную на защиту всего двумя с половиной месяцами ранее, то есть в июле 1925 года, признали во Франкфурте неудовлетворительной и отклонили, причем не в последнюю очередь на основании отзыва философа Ханса Корнелиуса, руководителя диссертации Адорно. Чтобы избавить Беньямина от официального поражения, факультет в первых числах августа прислал письмо, где разъяснил, что ему следует отозвать работу по собственной инициативе, и после многодневной мучительной душевной борьбы он так и сделал. Типичный Беньямин, стало быть. В очередной раз.