Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

В автобиографическом интервью Лукач делает два замечания, которые отражают суть его мировоззрения ранних лет:

В то время мы все испытывали жгучую ненависть к капитализму и всем его формам. Мы хотели уничтожить его любой ценой и как можно скорее [Lukács, 1983, p. 60].

Нельзя просто попробовать марксизм… вы должны обратиться в него [Ibid., p. 63].

Эти два замечания нужно рассматривать вместе. После «обращения» в марксизм, когда он стал, по собственному признанию, «мессианским сектантом» [Ibid., p. 76], Лукач утратил способность видеть что-либо, кроме ненавистного присутствия капитализма. И ничто в окружающем мире отныне не имело для него самостоятельного значения. Дуалистическая монархия больше не была в его глазах системой законов и институтов. Она была лишена своего подлинного смысла как тщательно согласованного решения периодически возникающей проблемы многонационального правительства. В восприятии Лукача эта монархия не сохранила никаких иных черт, кроме связанных с экономической «системой», которая якобы поддерживала ее существование. Коренное заблуждение марксизма, будто есть некая реальная «сущность», по отношению к которой наша общественная жизнь – всего лишь «явление», поселилось в голове Лукача и приняло форму непоколебимой веры. С этого момента окружающий мир больше не мог рассчитывать на совесть Лукача. Все должно было сгинуть в расплавляющем огне революции. Закон не имеет большего авторитета, чем любой другой аспект политического процесса. «…Вопрос о легальности и нелегальности стал для коммунистической партии чисто тактическим вопросом, даже вопросом сиюминутной тактики », – пишет он, добавляя: «…в такой совершенно непринципиальной позиции состоит единственно возможное практически-принципиальное отрицание значимости буржуазного правового порядка» [Lukács, 1971, p. 264; Лукач, 2003, с. 339].

То, что было верно в отношении системы правопорядка, не вызывало сомнений и в отношении любой другой черты «буржуазного» мира: экономических практик, социальных отношений, эмоций, амбиций и даже самой морали. Отвечая на вопрос современницы, Лукач выразил убеждение, что «коммунистическая этика ставит высшим долгом принять необходимость действовать безнравственно». Добавив, что «это величайшая жертва, которую революция требует от нас» [62] См.: [Borkenau, 1962, p. 172–173]. . «Безнравственность» в конце концов является буржуазным понятием, а все буржуазное должно быть отвергнуто. И в самом деле, человеческая психика в целом настолько деформирована капитализмом, что становится очевидной «невозможность человеческого бытия в буржуазном обществе» [Ibid., p. 190; Там же, с. 272]. Так что буржуазия обладает только «видимостью человеческого существования» [Lukács, 1980, p. 133]. В то время, когда Лукач сделал последнюю ремарку, Гитлер в таких же выражениях говорил о евреях [63] Цитируемое эссе впервые опубликовано в 1938 г. Лукач воспроизводит слова Маркса об «имущем классе» из «Святого семейства». – Примеч. пер. . Но Лукач сознательно выбрал подобный язык.

В лице Лукача мы имеем дело не с антибуржуазным снобизмом Фуко и не с презрением к простым обычаям Дворкина или Гэлбрейта. Мы сталкиваемся с ненавистью. И хотя эта враждебность охватывает все «проявления» «буржуазного» мира, она направлена на скрывающегося за ними дьявола. Эта темная сила – капитализм, и ненависть к нему, полная и безоговорочная, оправдывает любое нарушение морали.

Но почему? Чем так плох «капитализм»? Главная заслуга Лукача состояла в том, что он нашел формулировку, которой суждено было стать – сначала во Франкфуртской школе, а затем у послевоенных новых левых – каноническим ответом на этот вопрос. Лукач обнаружил, на каком языке можно представить капитализм как величайшее из всех социальных зол тому поколению, которое познало изобилие, свободу, социальное обеспечение и возможности «смешанной капиталистической экономики». И ему удавалось представить свою критику как истинную «скрытую повестку дня» «Капитала». Ибо он обнаружил сохранявшуюся под обликом экономической теории критику младогегельянцев молодого Маркса.

Марксистская экономика – это запутанное, но увлекательное измышление, составленное частично из политической экономии Рикардо, а отчасти из того, что Лукач называл «классической немецкой философией»: учений Канта, Шиллера, Фихте, Гегеля и Шеллинга. «Капитал» открывается крайне неудачным аргументом в пользу того, что если два товара обмениваются друг на друга, то их «меновая стоимость» должна быть «лишь способом выражения, лишь “формой проявления” какого-то отличного от нее содержания» [Маркс, 1960, с. 45]. В обоснование этого тенденциозного замечания, сформулированного в духе «классической немецкой философии», приводится важное заблуждение:

Возьмем, далее, два товара, например пшеницу и железо. Каково бы ни было их меновое отношение, его всегда можно выразить уравнением, в котором данное количество пшеницы приравнивается известному количеству железа, например: 1 квартер пшеницы = а центнерам железа. Что говорит нам это уравнение? Что в двух различных вещах – в 1 квартере пшеницы и в а центнерах железа – существует нечто общее равной величины. Следовательно, обе эти вещи равны чему-то третьему, которое само по себе не есть ни первая, ни вторая из них. Таким образом, каждая из них, поскольку она есть меновая стоимость, должна быть сводима к этому третьему [Маркс, 1960, с. 45].

Таким образом, Маркс встает на путь, ведущий к «общественно необходимому труду» как к «скрытой» переменной любого уравнения обмена.

Единственный логический вывод, который следует сделать из того факта, что два товара обмениваются друг на друга по определенной ставке, состоит в том, что их можно обменять по этой ставке. Если данное уравнение выразить в деньгах, то получится просто другой факт того же порядка. Стоимость любого товара можно рассматривать как «класс эквивалентности». Точно так же, как геометр определил бы вектор как класс эквивалентности направленных отрезков, а Фреге и Рассел определяли число класса как класс всех тех классов, которые равномощны ему, так же и экономист мог бы определить стоимость товара как класс всех товаров, которые обмениваются на одно и то же его количество. Предположение о фантомной «третьей» составляющей, в терминах которой должна быть определена эта эквивалентность, совершенно избыточно. Это чисто метафизический комментарий к фактам, которые не дают для него никаких оснований.

Благодаря этому ошибочному априорному аргументу марксистская экономика делает своим основным предметом не эмпирические данные, а оккультную сущность, которая ни в коей мере этими фактами не подразумевается. Затем эта сущность («стоимость») становится главным предметом новой псевдонауки. И эта так называемая наука в силу своего характера должна в то же время держаться на расстоянии от опытных данных, которые могут подтвердить или опровергнуть ее открытия. В то время как современные экономисты берут эмпирически определяемую цену за explanandum , Маркс пытается объяснить другую, скрытую переменную, для которой «цена» – лишь «форма проявления». Неудивительно, что такие «феноменальные» единицы, как спрос и предложение (которые объясняют цену), не могут объяснить скрытую «сущность» «стоимости». Более того, они не дают нам разумных оснований полагать, что она существует.