Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Ввиду успеха современной теории цен и, в частности, теории предельной полезности, появление которой в конце XIX в. во многом подорвало влияние «Капитала», может показаться удивительным, что интерес к трудовой теории стоимости Маркса не угас. Но марксистское заблуждение сохраняет свою привлекательность. Оно открывает философскую, критическую и политическую перспективу, без которой ландшафт экономической теории кажется пустым и лишенным смысла. Обещанная Марксом «политическая экономия» с самого начала излагается в терминах «классической немецкой философии». Этот язык подразумевает, что за экономическими данными стоит скрытое «значение». Так называемая буржуазная экономическая наука нуждается в толковании , если мы хотим понять социальную реальность, к которой она отсылает. А дальше Маркс делает решающий интеллектуальный ход, утверждая, что «буржуазная» экономика совершенно не объясняет экономическую реальность, а, скорее, скрывает ее, отвлекая внимание от скрытой сущности. «Буржуазная» экономика – это не наука, а идеология. Настоящая экономика – политическая экономия «Капитала» – основывает научные притязания именно на философском методе, который позволяет видеть за явлениями их скрытую социальную сущность.

Если бы эта аргументация была правильной, то ее можно было бы применить к любой научной теории, известной человечеству. Их все следовало бы отвергнуть как идеологические инструменты именно из-за предрасположенности (подразумеваемой самой идеей научного метода) объяснять явления и не обращать внимания на «метафизическое» ядро. Например, теорию множеств можно было бы отбросить как «идеологию» математики, поскольку она изучает не числа (платоновские сущности, скрывающиеся за уравнениями), а «классы эквивалентности», которые заменяют их в каждой осмысленной формуле. Физика тогда становится «идеологией» материи, а биология – «идеологией» жизни. Именно поэтому Энгельс создает свою «диалектику природы», проводя нелепую подмену законов физики ветхой метафизикой, при помощи которой он предполагает «отыскать» то, что скрывает «буржуазная» физика [64] См. работы Ф. Энгельса «Анти-Дюринг» и «Диалектика природы». Ален Безансон однажды подметил, как посмеялся бы Флобер над Буваром и Пекюше, если бы его персонажи открыли для себя эти книги [Besançon, 1989, p. 49; Безансон, 1998, с. 54]. .

Эти сомнительные рассуждения, оправдывающие идео-логию как «науку» и осуждающие настоящую науку как простую «идеологию», очень понравились Лукачу, который сделал их, по сути, краеугольным камнем своей философии. «Теория “предельной полезности” периода империализма, – пишет он, – является акме абстрагирующего и формалистического выхолащивания реального содержания экономики» [Lukács, 1980, p. 127]. А под термином «империализм» Лукач пытается обобщить и осудить целую эпоху интеллектуальных изысканий. Он продолжает: «Если в классический период основные усилия были направлены на понимание связи между социальными и экономическими проблемами, то эпоха упадка создала искусственный, псевдонаучный и псевдометодологический барьер между ними» [Ibid., p. 127]. Таким образом, та часть экономики, которая оправдала себя как наука посредством реальной прогностической силы, осуждается как «псевдонаучная». Аналогичными поверхностными объяснениями Лукач отмахивается от буржуазной социологической науки: «Новая наука эпохи упадка, социология как отдельная дисциплина, возникла из-за того, что буржуазные идеологи хотели рассматривать законы и историю социального развития отдельно от экономики» [Lukács, 1980, p. 127].

К значению этого (слегка параноидального) высказывания следует подойти со всей серьезностью. В самом деле, мы видим в нем одну из причин притягательности Лукача: он дает орудия пыток, при помощи которых немарксистскую мысль, призванную отстаивать интересы критического анализа, можно заставить признаться в преступлениях. Напрасно «буржуазный» ученый обращается к фактам: в отсутствие «тотального» марксистского видения тот, кто ссылается на реальные данные, просто обрекает себя на обвинения в эмпиризме. А эмпиризм – это «идеология буржуазии» [Lukács, 1983, p. 174]. Лукач пишет:

Основным положением диалектического метода является гегелевское учение о конкретности понятия. Вкратце, это учение гласит, что целое первично по отношению к частям: часть должна истолковываться в свете целого, а не наоборот… [Lukács, 1975, p. 25].

Если факты способствуют опровержению «тотальной» теории марксизма, то «тем хуже для фактов» [Ibid., p. 30].

Философы науки знают тезис Дюгема – Куайна о том, что всякая теория, пересмотренная соответствующим образом, может быть согласована с любыми данными и любые данные могут быть отвергнуты в ее интересах. Но то, что предлагает Лукач, – это отказ от данных в интересах философии, умаляющей значение эмпирического наблюдения вообще как последнего прибежища идеолога. Так ему удается спасти марксизм от нападок реальности и поставить его над наукой, чтобы он впредь праздновал над ней свой бессмысленный триумф.

Философски настроенные любители литературы по современной экономике часто сочувствуют марксистскому предприятию. Ведь голые факты «цены», «прибыли», «предложения» и «спроса» являются также человеческими реалиями, связанными с нашим фундаментальным социальным опытом: трудом, обменом, даром, собственностью, домашним хозяйством, потреблением и общественным порядком. Философ обращается к концепциям, которые служат напоминанием об этих основополагающих разновидностях опыта и неизгладимо отпечатываются на экономической алгебре, как голова суверена – на монете. Поэтому философа может привлечь прочтение Маркса Лукачем, где трудовая теория стоимости представлена в истинном свете: не как продолжение эмпирической экономики, а как реинкарнация облеченной в «научные» одежды главной темы «немецкой классической философии» – взаимодействия субъекта и объекта. Восстановив это упущенное значение марксистской алгебры, Лукач придал ему такую моральную окраску, чтобы оно благоприятствовало революционной цели. За маской экономической теории он увидел живую драму человеческого субъекта, запертого в «борьбе не на жизнь, а на смерть» с «объектом», который всегда угрожает победить и уничтожить его. Другими словами, он снова распознал очертания гегелевской диалектики, в чем-то подобные тем идеям, которые Кожев преподнес разочарованным интеллектуалам Парижа.

Еще одну концепцию Лукача мы уже встречали в работах позднего Сартра: идею тотализации. Чтобы понять капиталистическую систему, как утверждает Лукач, мы должны рассмотреть ее в ее «тотальности». Сделать это можно только с помощью «тотальной» теории, которая рассматривает все в целом и каждый элемент полностью. Эта «тотальная» теория – марксизм в «диалектической» интерпретации. С его позиций мы можем видеть, что «производственные отношения» при капитализме выражаются не только в капиталистических законах, институтах и идеологии, но и в самой структуре капиталистического сознания. Капитализм не только в телах, но и в умах. В частности, капиталистическое сознание подвержено «фетишистским иллюзиям». В результате возникает состояние, которое Лукач называет «овеществлением» сознания.