Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Процесс самоосуществления следует диалектической схеме. «Непосредственный», «неопределенный» субъект – пустое «я» – отстраняется от самого себя, «объективируется» и отчуждается. Через все самопознание проходит этот первый момент отрицания – превращения субъекта в «объект» собственного созерцательного осознания (это момент Entäusserung , или становления «другим»). Только по окончании диалектического процесса самость возвращается к себе, чтобы осознанно и определенно стать тем, чем раньше она была только абстрактно и потенциально.

Таким образом, я достигаю нравственного сознания и свободы в два этапа. Сначала я перехожу от непосредственного детского «я хочу» к отстраненному восприятию себя как объекта, порабощенного желанием. Затем включаю это самосознание в собственную субъективную природу. Я заставляю себя быть полностью самостоятельным субъектом, способным преодолеть желание и действовать, исходя из понятия блага. Таким образом я достигаю единства созерцания и действия: становлюсь подлинным деятелем, мотивированным понятием о себе, имеющим право на уважение со стороны себя и других.

На обширных философских последствиях этого рассуждения нет необходимости задерживаться. Непосредственное значение имеет для нас его дальнейшая история, в частности то, как исказил его Людвиг Фейербах. В исследовании «несчастного сознания» – «самоотчужденного духа» – Гегелю было что сказать о религии. Он утверждал, что определенный тип религии – тот, в котором Бог рассматривается как безнадежно трансцендентный, будучи средоточием всех добродетелей и святости, а мир вместе с «падшим человеком» – как навечно отделенный от Бога, – это представление «самоотчужденного духа».

Фейербах распространил это наблюдение на религию вообще и на христианство в частности [Feuerbach, 1854; Фейербах, 1995]. В последнем человек переносит всю добродетель в небесную сферу и поэтому не находит ее в себе. Фейербах здесь заимствует из философии религии Канта ключевую концепцию «фетиша». В фетишизме, как утверждал Кант, люди приписывают свои силы объектам, которые находятся вовне и, соответственно, вне досягаемости их воли. Христианство, по мнению Фейербаха, также является фетишизмом. Человек приписывает свою добродетель, свободу и счастье нереальному, «духовному» царству и влачит материальное существование в состоянии безнадежной оторванности от своей истинной природы и возможностей. Достоинство может быть восстановлено, только если мы осознаем, что его реальность лежит здесь, в нашем материальном, социальном существовании – «родовом существе» ( Gattungswesen ), как Фейербах тенденциозно называл его. В религии мы делаем объект из своих достоинств, а затем поклоняемся ему, как господину. Поэтому мы «отчуждены» от самих себя и отдаляемся от самоосуществления. Таким образом, фетишистское сознание лишает нас сил, поскольку они вкладываются в нереальные объекты.

В рукописях 1844 г. Маркс придает этой истории новый поворот, используя ту же одурманивающую риторику, чтобы усилить критику частной собственности. В собственности человек объективирует свою волю, наделяя простой объект своей субъективностью и тем самым теряя последнюю. Собственность властвует над ним благодаря той силе, которую присваивает, извлекая из его деятельности и воли. Таким образом, в собственности человек наделяет предметы человеческой душой и становится для себя простым объектом. Он «возвращается к себе» только через преодоление института собственности, когда его отношения с другими больше не опосредуются отчуждающим миром вещей. Человек из «объекта» превращается в «субъект», обретая целостность на более высоком, более насыщенном самосознанием уровне «родового существа», от которого его отлучила собственность.

Рукописи 1844 г. были обнаружены уже после того, как Лукач опубликовал «Историю и классовое сознание»: он лично помогал в подготовке первого издания, когда жил в изгнании в Советском Союзе. Тем не менее гегелевская притча о духовном пути человека: от наивной самопогруженности через отчуждение к самоосуществлению в подлинной общественной жизни – оставалась движущей силой всех умозрительных построений Маркса. Лукачу хватало воображения и понимания, чтобы почувствовать это и пролить свет на более глубокий смысл рассуждений Маркса. Да и сам он был околдован гегелевской притчей.

В качестве науки теория фетишизма товара и капитала бессодержательна: она не добавляет ничего существенного к объяснению процессов накопления капитала или товарного обмена. Даже в качестве социальной критики эта концепция основана скорее на чувствах, чем на разумных доводах. Ибо кто на самом деле обманут иллюзией, что товары и капитал обладают независимой силой, позволяющей первым обмениваться, а второму накапливаться? «Буржуазный» экономист объясняет эти явления с точки зрения совокупного спроса и предложения, иными словами, с позиции социальных действий людей. Поэтому какой смысл утверждать, что законы «вульгарной политической экономии» изображают капитал «независимым источником стоимости»?

Тем не менее концепция «фетишизированного сознания» продолжает вдохновлять революционную мысль. Гегелевская теория отчуждения – это не просто рассказ о пути человека к самосознанию. Это заменитель теологии. В интерпретации Гегеля и Фейербаха эта теория становится светской концепцией первородного греха. Зло, которое «повсеместно» присутствует в мире, неотступно следуя за нами и обессмысливая наши действия, является приметой и результатом отчуждения человека от самого себя. Отныне он объект, который должен быть субъектом. Сознание человека от начала и до конца пронизано «торжеством вещей». Всякая власть кажется ему находящейся вне его, и нигде он не встречает спонтанности и внутреннего основания свободной воли. Показать, что капитализм является необходимым и достаточным условием этого состояния самоотчуждения, – значит оправдать священную революцию. Причем даже в эпоху (или, скорее, именно в такую эпоху), которой знакомы материальные удобства, которые может принести рыночная экономика.

Итак, главное достижение Лукача состоит в выявлении и превознесении теологического смысла марксистской экономики и тем самым адаптации теории Маркса к послевоенному миру. Это и реальность после Первой мировой войны, когда жители Центральной Европы находились в поисках новой идентичности и надеялись обрести ее в обещаниях социализма. И действительность после Второй мировой войны, когда новые модели потребления распространились из США по всему миру. Идеи Лукача вдохновили мыслителей Франкфуртской школы, в особенности Адорно, на то, чтобы усмотреть в показном изобилии американской мечты скрытое под ним «внутреннее» и «субъективное» отчуждение. А радикалов 1960-х годов он вдохновил на поиски «внутреннего» освобождения от норм буржуазного порядка.