Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Революционеры 1960-х годов сохранили веру в Мао. Ценой удивительных искажений они дошли до того, чтобы не видеть в «культурной революции» борьбы против разума. Но они смутно осознавали, что интеллектуальные лидеры не принимают своих последователей всерьез. Сталин был разоблачен, тень сомнения начала падать и на Ленина. Правда, всегда был Троцкий. Но у Грамши оставалось преимущество, которым Троцкий не мог похвастаться: он не просто погиб, а погиб в борьбе с фашизмом. Свидетельством эффективности коммунистической пропаганды стала ее способность внушить, что фашизм и коммунизм являются полными противоположностями и что есть единая шкала, на концах которой располагаются «крайние левые» и «крайние правые» взгляды. Поэтому, хотя коммунизм и находится на самом левом краю, всего один шаг отделяет каждого интеллектуала от того, чтобы не запятнать себя злом нашего времени, т. е. фашизмом.

Вероятно, английскому автору проще, чем итальянскому, пробраться через всю эту бессмыслицу и увидеть то, что она призвана скрыть. А именно глубокое структурное сходство между коммунизмом и фашизмом, как в теории, так и на практике, и общее для них неприятие парламентских и конституционных форм правления. Даже если признать в высшей степени случайную тождественность национал-социализма и итальянского фашизма, говорить об обоих движениях как о настоящих политических противоположностях коммунизма – значит демонстрировать самое поверхностное понимание современной истории. На самом деле всем этим «-измам» есть один противовес – политика, основанная на переговорах. Без всяких «-измов» и иной цели, кроме мирного сосуществования соперников.

Коммунизм, как и фашизм, подразумевал попытку создания массового народного движения и государства, объединенных под властью одной партии, которая обеспечит полное единство на пути к общей цели. Это предполагало уничтожение оппозиции любыми средствами и замену регламентированных межпартийных дебатов секретными «совещаниями» внутри партийной элиты. Это означало контроль «от имени народа» за каналами коммуникации и образованием и внедрение принципов командной экономики.

В рамках обоих движений закон рассматривался как необязательный элемент, а конституционные ограничения – как ненужные. Ведь обе тенденции были, по сути, революционными, насаждаемыми сверху «железной дисциплиной». Обе должны были привести к социальному порядку нового типа, не опосредованному институтами и демонстрирующему непосредственный, братский тип связей между людьми. И в погоне за этим воображаемым союзом, который итальянские социалисты XIX в. назвали фасцией , обоими движениями создавалось свое военное правительство. Оно предполагало всеобщую мобилизацию [101] О важности мобилизации см.: [Schapiro, 1972, p. 38–39]. и не было способно предпринять даже самое мирное на первый взгляд действие иначе как в воинственном духе и под руководством дежурного офицера. Такая мобилизация принимала комичные формы, со всеми парадами и фестивалями, которые две идеологии создавали, чтобы восхвалять самих себя.

Конечно, между ними есть и различия. Фашистские правительства иногда приходят к власти путем демократических выборов, тогда как коммунистические всегда полагаются на государственный переворот. Официальная идеология коммунизма основана на равенстве и освобождении, тогда как фашизм акцентирует исключительность и победу одних народов над другими. Однако две системы имеют сходства в других аспектах. Не в последнюю очередь они напоминают друг друга в области монументального искусства, обнаруживающего черты помпезности и китча – одинаковую попытку изменить реальность, крича во всю глотку.

Мне возразят, что если коммунизм и был таким на практике, то из-за отступлений от теории. Конечно, то же самое можно сказать и о фашизме. Но в том и заключался важнейший аспект стратегии левых и советской послевоенной пропаганды, чтобы противопоставлять чисто теоретический коммунизм «фактически существовавшему» фашизму. Иначе говоря, противопоставлять обещанный рай аду на земле. Это не просто позволяет привлечь сторонников, но приучает мыслить дихотомиями. Любой выбор представляется как «или одно, или другое». Тем самым людей подталкивают к мысли, будто все зависит лишь от того, «за» ты или «против».

Поэтому, когда Ленин провозгласил, что «вопрос стоит только так : буржуазная или социалистическая идеология. Середины тут нет» (курсив авт. – Прим. пер. ) [Lenin, 1977, vol. 1, p. 121–122; Ленин, 1963, с. 38], он просто выразил в одном лозунге марксистскую теорию классовой борьбы. Ему вторил французский социалистический лидер Жан Жорес: «Ни одна социальная сила не может остаться в стороне, когда шествует великое движение. Если они не с нами, значит, они будут против нас» [Jaurès, 1908, p. 124]. Поэтому, продолжал Жорес, крестьяне «должны быть готовы продать то, что произвели, в общий фонд», причем, конечно же, на условиях, продиктованных социалистами. Во всех остальных случаях они определяются как «враги».

Этот угрожающий тон (вы « должны быть готовы») повсеместно встречается в ранних работах Грамши [102] См. в первую очередь выступления на съезде Итальянской коммунистической партии в Лионе в книге: [Gramsci, 1978, p. 313–378]. . Он заложен в слоган, с которым философ впервые повел Итальянскую коммунистическую партию в атаку против Муссолини: «между фашизмом и коммунизмом нет срединного пути», с которым Муссолини, будучи интеллектуалом того же склада, склонен был согласиться.

Есть, однако, и другая причина канонизации Грамши. Он создал теорию, которая обещала одновременно решить проблему «так называемых великих личностей» и упрочить право интеллектуалов на власть. В «Современном государе» и других работах тюремных лет [103] См.: [Gramsci, 1978, 1957; Грамши, 1959 a ]. он отошел от сочинения лозунгов в ленинском духе и посвятил себя задаче примирения марксистской теории истории и общества с философией политического действия.

Грамши говорил о своей теории как о «философии практики» и развивал ее в противовес «вульгарному материализму» Бухарина [104] См.: [Бухарин, 1921]. . Это тот самый вульгарный материализм, который ужом заставлял виться Альтюссера, о чем я уже говорил в гл. 6. Если «базис» определяет «надстройку», а творения духа – это побочные продукты экономических процессов, на которые они не оказывают никакого влияния, то какова роль политического, и в особенности революционного, действия? И если базис неизбежно приходит в движение вследствие роста производительных сил, то как социальная система может пережить тот момент, когда она вступает в конфликт с экономическим ростом? Как может капиталистический порядок продолжать существовать, когда он начинает «сковывать» экономику?