Реймон Арон - Опиум интеллектуалов

Большинство культур развивались не в стиле монад Лейбница в соответствии с его законом, ничего не получая и ничего не давая, а, напротив, умножая заимствования и трансформируя в них идеи, обычаи и заимствованные верования. Японская культура получила религию, пришедшую из Индии, которая прошла через Иран и Китай, получив в Китае свою письменность и основные архитектурные формы, скульптуру и живопись. На всех этих заимствованиях она ставила печать своего гения. Реформаторы эпохи Мейдзи попытались вытащить из Запада то, что они считали необходимым для военного могущества, само по себе условие независимости. Они поняли, что военная мощь требует не только пушек и дисциплины, но и общественной системы. Они ввели законодательство западного типа, создали университеты, стали проводить научные исследования. Одновременно они пытались восстановить культ императора и дух светских обычаев. Как покажут грядущие десятилетия, такое сочетание было нестабильным, сочетание индустриального общества, пришедшего с Запада, и азиатских верований. Это сочетание не позволяло построить мощное государство, но, может быть, оно просуществовало бы дольше, если бы не было авантюрных завоеваний и ядерной катастрофы.

Американская оккупация усилила западное влияние и ослабила традиции. Мораль, почти неотличимая от религии, при обновлении страны была связана с императорской преемственностью, патриотической экзальтацией, с ролью благородства даймё и самураев. Военные потеряли лицо, прежний правящий класс смирился с законами победителей, император пришел приветствовать генерала Макартура и отныне стал вести себя как конституционный монарх. Реформы, проводимые оккупантами, – пример того, как варвары сломали вековые традиции. Товарищеские отношения, которые постоянно демонстрировали американцы, подорвали уважение к вышестоящим по званию и к авторитетам.

Какое-то время казалось, что внутри страны интеллектуалы сами были разделены между традиционной и заимствованной культурой. Полностью они не принадлежали ни к одной, ни к другой. Парламентские институты, введенные реформаторами Мейдзи, не затрагивали авторитарные принципы Конституции и прививались с трудом, так как в них не было привлекательности и блеска. В деревнях оставалась сильной консервативная партия. Жители городов, наполовину лишенные корней, в большинстве своем голосовали за социалистические партии. Политика, как и музыка, театр, литература и спорт, носили оттенок западного образца. Огромные толпы заполняли стадионы, где проходили бейсбольные матчи, масса людей приходила в концертные залы. Постановки театра Но становились достопримечательностью для посвященных. Для большинства интеллектуалов буддизм и синтоизм перестали быть предметом веры.

Придут ли они, в конце концов, к коммунизму? На ближайшее будущее я бы ответил, скорее, отрицательно. Японская интеллигенция сама, вероятно, не примкнет к коммунизму, если только Китай не предложит ей его улучшенную версию. Если грядущие события – внутренняя дезинтеграция, растущие трудности экономического характера, неизбежное присоединение к советской Азии – будут способствовать победе Коммунистической партии, интеллигенция почти не окажет духовного сопротивления. При коммунизме у власти не будет ни религии для спасения души, ни мощной церкви. Под прикрытием пустоты, оставшейся после исчезновения старого порядка, придется только создавать новую иерархию, утвержденную новыми верованиями.

Образ мышления японских интеллектуалов в какой-то мере формировался при французском влиянии [96]. Это влияние проявлялось потому, что положение, комплексы и противоречия интеллигенции двух стран были отчасти одинаковыми. Японцы с такой же страстью читают Андре Жида и Жан-Поля Сартра. Они чувствуют оправдание своего прогрессизма благодаря воззрениям Ж.-П. Сартра и ни в чем не усомнились, прочитав «Возвращение из СССР» А. Жида.

Этого не было в странах Азии, управляемых британцами и получивших независимость сразу после Второй мировой войны, как Индия или Бирма. Тамошние интеллектуалы также были в основном прогрессистами, а не коммунистами. На словах они скорее относились к антиимпериалистам, чем к антикоммунистам, но в душе их больше беспокоили проекты Мао Цзэдуна, чем планы президента Эйзенхауэра.

На этот счет мне кажутся основополагающими три фактора: национальная форма влияния Запада, отношение к религии и к прошлому, относительно сильные либеральные и социалистические убеждения.

Больше всего путешественника зачаровывала национальность институтов, заимствованных из Европы или Америки, которую он наблюдал в Токио, Гонконге, Сайгоне или Калькутте. Япония, не испытывавшая до 1945 года иностранного доминирования, отправляла в разные страны своих юристов, писателей, государственных служащих. Большинство японских профессоров говорили на одном иностранном языке, не всегда на одном и том же. Среди западных ресторанов Токио были французские, немецкие, английские или американские, а политические учреждения или научные школы носили отпечаток Франции, Германии, Великобритании или Соединенных Штатов. Ничего подобного не было в Индии, где западное влияние отмечено только британской культурой. Индийские интеллектуалы английского воспитания совершенно по-другому реагировали на политику, чем те, кто испытал на себе французское или американское воздействие.

Французское влияние увеличивало количество революционеров. Культ революции, склонность к возвышенной абстракции, пристрастие к идеологии и равнодушие к неблагодарной действительности, командующей судьбами коллективных сообществ, – именно это является заразительными добродетелями или пороками. Интеллектуалы, приученные к таким условиям, часто бывают одновременно и французами и националистами. Наша культура вызывает нетерпение, которое рождается из контраста между тем, что есть, и тем, что должно быть, между чрезмерностью амбиций и консерватизмом нравов, во имя высшей свободы она даже готова подчиниться строгой дисциплине.

Американское влияние рискует другими методами привести к аналогичным результатам. Оно не учит тому, что «нет врагов с левого фланга», или тому, что капитализм есть само по себе зло. Но оно распространяет безграничный оптимизм, принижающий прошлое и побуждающий считать институты сами по себе разрушающими коллективное единство.

Соединенные Штаты сегодня слывут защитниками, противостоящими коммунизму. Так или иначе доказываемая необходимость холодной войны иногда их отбрасывает в оборону, противоречащую тому призванию, которое сами американцы объясняют, выражая его в знаменитой формуле «правительство народа, избранное народом и для народа». Все традиционные иерархические общества неравенства осуждаются этой формулировкой, которая с доверием относится к людям, но не к власти, учит распределять власть, усиливать профсоюзы, местную или провинциальную администрацию. (В Японии оккупационные власти дошли до устранения государственной полиции.)