Жан-Пьер Шевенман - 1914–2014. Европа выходит из истории?

Главное препятствие на пути к реформе евро имеет психологическую природу: как мы уже видели, единая валюта стала во Франции и в Европе святыней, на которую почти все политические и медийные элиты поставили свою репутацию. Глубина и давность заблуждения, в котором они пребывают, конечно, не располагает их к поиску рациональных решений. Из эгоизма и ослепления наши элиты, без сомнения, предпочтут ввергнуть нас в длительную стагнацию, лишь бы не признавать вред, который нанес большинству их соотечественников и самому делу Европы выбор, который они сами сделали и преподнесли всем как исторически значимый и бесповоротный.

Если крах единой валюты окажется неуправляемым, его последствия будут иметь планетарный характер, поскольку европейский рынок составляет более трети мирового. Нужно ли ждать внешнего шока, чтобы заставить опомниться тех, на ком лежит принятие решений: Германию, оказавшуюся в этой роли в силу обстоятельств, а не по собственному желанию, и находящуюся в тесной связке с ней Францию?

На обоих берегах Рейна мы должны спокойно и решительно приложить все усилия, чтобы эта спасительная инициатива была воплощена в жизнь. Чтобы этот план стал реальностью, он, конечно, должен стать частью масштабного исторического проекта – обновленного союза европейских народов.

Чтобы разрешить неразрешимое противоречие, в которое единая валюта загнала народы Европы, следует выйти за рамки валютных и даже экономических вопросов. Здесь недостаточно также и политического измерения, на которое сделали ставку создатели единой валюты, положившись на то, что Европа в какой-то момент сможет превратиться в единую нацию или, если хотите, в подлинную федерацию. Не стоит играть словами, рассуждая о «федерации национальных государств». Этот концепт – оксюморон: Европа либо состоит из наций, либо, превратившись в «федерацию», сама становится единой нацией.

Дабы распутать эту загадку и выйти из тупика, в который зашли народы Европы, следует – это сейчас важнее всего – рассмотреть нынешнюю политику в более широкой и менее привычной исторической перспективе. А для начала честно подвести политические итоги ушедшего века.

Могли ли две мировых войны привести к исчезновению европейских наций, о котором после 1945 г. рассуждали сторонники наднациональной Европы? Очевидно, что сегодня ответ на этот вопрос должен быть отрицательным: нации не исчезли. Они пережили те идеологии, которые стремились сбросить их с парохода истории.

Большевистская революция, верная интернационалистскому духу марксизма, вначале стремилась охватить весь мир. После смерти Ленина (1924 г.) и прихода к власти Сталина стало ясно, что это не удалось, и выбор был сделан в пользу «строительства социализма в отдельно взятой стране». Однако потребовалось больше времени, чтобы адепты «пролетарского интернационала» действительно прозрели.

Даже Гитлер считал саму идею нации устаревшей. Вскоре после прихода к власти в своих признаниях Раушнингу он сформулировал это следующим образом: «Понятие нации утратило смысл. Мне в начале пути пришлось им пользоваться по исторически обусловленным причинам. Но я всегда знал, что это лишь временное орудие. Оставьте нацию демократам и либералам. Это понятие пора отбросить. Мы заменим его новым понятием расы. Материалом для строительства будущего порядка станут вовсе не те народы, черты которых определила история…» Он продолжал: «С помощью понятия нации Франция вынесла свою великую революцию за границы страны. С помощью понятия расы национал-социалисты возглавят революцию, которая создаст новый мировой порядок… Наша революция… будет прямой противоположностью французской…» [215]. Подобно многим другим, Гитлер хотел «покончить с хаосом прошлого, утратившего всякий смысл» [216].

Точно так же, как и двум крупнейшим идеологиям XX в., коммунизму и национал-социализму, Жану Монне и его наследникам не удалось, выстроив наднациональную или «постнациональную» Европу, списать нации со счетов. Как отмечает Пьер-Анри Аржансон, «утопический замысел евро продолжает список конструктивистских идеологий, которые претендовали на то, чтобы “из национальной глины” вылепить нового постнационального европейца, способного бросить вызов самым фундаментальным законам экономики и отбросить самые древние политические институты» [217]. Сегодня строительство Европы то следует какой-то собственной логике, которая якобы является европейской, но, по сути, неподотчетна гражданам и сводится к путаной и мелочной регламентации (вплоть до доли какао в шоколаде), то служит прикрытием для защиты национальных интересов отдельных стран, то вообще для гегемонистских устремлений внешних держав. Всякий, у кого есть хоть какой-то опыт в «европейских делах», понимает, что национальная повестка дня все еще доминирует над все более эфемерными «европейскими интересами».

Если европейские нации продолжают жить, хотелось бы думать, что, пройдя сквозь горнило стольких испытаний, они преобразились и, достигнув стадии, которую немецкий историк Генрих Август Винклер окрестил «постнациональными нациями», получили прививку от детской болезни национализма, подобно тому, как дети, повзрослев, обычно вырабатывают иммунитет от кори.

Этот тезис, однако, не до конца подтверждается фактами.

Исторически национализм был плодом обостренного чувства унижения или мечтаний о господстве и всегда скрывал тревогу коллективного бессознательного или, если выражаться иначе, больное или раненое самосознание. Можно ли навсегда исключить, что народы, ставшие жертвами несправедливой или абсурдной политики, не отреагируют самым иррациональным образом?

Благомыслящие элиты легко списывают все грехи на народы. Когда каждый пятый итальянец отдает свои голоса за Беппе Грилло, «бывшего комика», который больше не смешит, они принимаются кричать о «популизме». Однако пироманам, изображающим из себя пожарных, не помешало бы взглянуть на самих себя: какой выбор оставили избирателю итальянские правые и левые, которые стали настолько неразличимы, что, кажется, без труда могут править вместе? Разве есть что-то странное в том, что в Италии, да и в других странах, фальшивая двухпартийность ведет к политическим кризисам, которые отчасти напоминают климат 1930-х гг.?

Европейским элитам стоило бы скорее подумать о том, как вернуть своим народам целостное историческое сознание, которое необходимо, чтобы они смогли вернуться в историю. Единую валюту – даже в краткосрочной перспективе – не спасти ни с помощью кажущегося техническим, но политически нереализуемого латания дыр (фискальный союз, банковский союз и т. д.), ни милой болтовней о «политическом союзе». Именно в этом духе Г.-Д. Геншер в недавней книге рассуждал о «новом мышлении», ставшем возможным благодаря «равенству прав» больших и малых государств внутри Евросоюза [218]. Однако он тут же добавляет, что «Веймарский треугольник», объединяющий Германию, Францию и Польшу, мог бы «стать мотором для всего Евросоюза» [219]. «Когда польский министр, выступая [в Бундестаге], утверждает, что Германия должна еще активнее играть роль лидера ( Führungsrolle ), он просто имеет в виду, что мы, немцы, как самая влиятельная из наций, несем самую большую ответственность за то, каким окажется облик ( Gestaltung ) Европы» [220].