Владимир Гельман - Авторитарная Россия: Бегство от свободы, или Почему у нас не приживается демократия

Почему же российская «дилемма одновременности» оказалась решена в пользу отказа страны от демократизации и последующего поворота к авторитаризму? В пользу такого выбора приводят два обоснованных аргумента. Один из них состоит в том, что в ситуации глубокого экономического кризиса, в котором пребывала российская экономика на момент распада СССР, побочным эффектом демократизации могли бы стать не успешные рыночные реформы, а популистская макроэкономическая политика, которая лишь усугубила бы кризис и в экономике, и в политике. Примеров такого рода много в опыте стран Латинской Америки того времени. Однако хотя угрозы и риски такого политического курса действительно были велики, страны Восточной Европы, пошедшие по пути одновременных демократизации и рыночных реформ, сумели этих рисков избежать140.

Другой аргумент связан с тем, что на фоне роста сепаратистских настроений и националистических движений в ряде республик и регионов России обеспечить успешное сохранение страны в тех же границах и без кровопролитных конфликтов было бы крайне затруднительно. Новые выборы, проводимые на региональном и общероссийском уровне, могли подхлестнуть эти тенденции и усугубить казавшиеся реальными многим политикам и экспертам риски распада России по образцу происходившего у них на глазах распада СССР. Такими опасениями, в частности, был обоснован введенный осенью 1991 года мораторий на региональные выборы и установление «вертикали власти» (которая, однако, не охватывала республики в составе России)141.

Но главные соображения, обусловившие стратегический выбор российских лидеров осенью 1991 года, носили совершенно иной характер. Российские президент и парламент к тому моменту оказались в ситуации, когда они получили в свои руки важнейшие рычаги власти в стране не то чтобы совсем случайно, но во многом благодаря удачному для них стечению обстоятельств. Политическая система СССР внезапно рухнула (в том числе из-за усилий российских лидеров), и запретный плод сам упал к тем, кто сильнее тряс дерево. Но в рядах российских политиков к тому моменту не было идейного единства. Вокруг президента страны Бориса Ельцина в 1990–1991 годах стихийно сформировалась коалиция «негативного консенсуса», состоявшая из самых разных личностей и группировок, которые объединились против общего врага в лице союзных властей.

В эту коалицию входили и идеологические либералы (сторонники рыночных реформ, часть из которых скептически воспринимала демократизацию)142, и называвшие себя «демократами» — антикоммунисты (многие из них не разделяли демократических взглядов)143, и заинтересованные группы — соискатели политической ренты, которые примкнули к победителям конфликтов, и вовремя присягнувшие Ельцину чиновники общероссийского и регионального уровня144. Добившись своей цели и оказавшись у руля страны, они менее всего были заинтересованы в том, чтобы вскоре утратить власть, тем более в результате конкурентной борьбы, которая могла привести их к поражению на выборах.

Характерно, что осенью 1991 года главным публично прозвучавшим аргументом в пользу отказа от проведения в регионах России всеобщих выборов глав исполнительной власти послужили расчеты аналитиков штаба Ельцина, ожидавших, что сторонники Ельцина могли одержать на них победу не более чем в 10–12 регионах страны145. Хотя у Ельцина и его окружения действительно было не так много потенциальных сильных кандидатов в регионах, однако характерно, что в этих рассуждениях демократия рассматривалась почти исключительно как победа «демократов» в ходе выборов. Вопрос о новых выборах президента и парламента России тогда даже не ставился всерьез в повестку дня, хотя популярность Ельцина осенью 1991 года была весьма высока, и он мог бы одержать победу на новых выборах, сформировав и парламентское большинство в свою поддержку.

Логика «мы теперь у власти — это и есть демократия», которую озвучил Собчак в разговоре с автором этих строк летом 1990 года, безусловно преобладала в восприятии участников тогдашней «выигрышной коалиции», которые оказались в тот момент предоставлены сами себе, подобно подросткам в романе Голдинга. Одни их главные политические оппоненты утратили власть (Горбачев и его окружение), другие были исключены из политического процесса (коммунисты находились в состоянии шока после запрета КПСС в 1991 году указами Ельцина и смогли вернуться на политическую сцену лишь в 1993 году, когда компартия была воссоздана в России на новой основе), третьи были маргинальны и невлиятельны146. В посткоммунистических странах Восточной Европы и Балтии, да и в той же Украине такое развитие событий бы было нереальным в силу фрагментации элит и конфликтов между их различными сегментами, и благодаря тому, что элиты (по крайней мере, декларативно) выступали с позиций приверженности демократии, имея в виду перспективы потенциального вхождения в «большую Европу». Для российских элит в 1991 году такие стимулы были несущественными.

В такой ситуации слова Пшеворского о том, что «демократия — это политический режим, где партии проигрывают выборы»147, означали для российских политиков, что демократия содержит неоправданные, с их точки зрения, риски. Не стоит удивляться, что для оказавшейся у власти в России в 1991 году пестрой «выигрышной коалиции» сторонников Ельцина такая демократия и впрямь была ни к чему — не в силу их личных качеств, а потому, что уступать власть по доброй воле без понуждающих к тому мотивов не заинтересован ни один рациональный политик. Но никаких иных стимулов, кроме доброй воли, которые могли бы заставить российских лидеров приступить осенью 1991 года к строительству нового государства и к выработке новых демократических «правил игры», в тот момент просто не просматривалось. Поэтому демократизация страны была отвергнута как вариант «по умолчанию» и в дальнейшем уже ни разу не становилась приоритетом повестки дня российской политики.

Ельцин против парламента: первая кровь

Реконструируя позднейшие воспоминания и высказывания участников событий 1990-х годов в СМИ, можно утверждать, что надежды многих сторонников Ельцина, которые поддержали осенью 1991 года «замораживание» политических институтов, опирались на ожидания если не успеха радикальных экономических реформ за относительно недолгий промежуток времени, то хотя бы преодоления наиболее тяжелых последствий охватившего страну кризиса. Лишь после этого, по их мнению, могло наступить время для дальнейшей демократизации политического режима148. Этим надеждам не суждено было сбыться.

Экономический спад в России оказался не только глубоким, но и очень затяжным, создав тем самым новые вызовы для политических преобразований. Стихийно сложившаяся вокруг Ельцина в августе 1991 года «выигрышная коалиция» была слишком велика и разнородна, чтобы разделить между собой доставшуюся в руки ельцинского лагеря большую «добычу», не обделив при этом никого из участников. Ельцин, чья массовая поддержка и авторитет намного превосходили не только авторитет каждого из участников «выигрышной коалиции», но и всех их, вместе взятых, оказался способен произвольно менять формат этой коалиции, и мог сам исключать из нее нелояльных или бесполезных для себя младших партнеров (чем он позднее неоднократно пользовался в ходе президентства). В итоге на фоне усиливающегося экономического спада «выигрышная коалиция» сторонников Ельцина с неизбежностью распалась, вступив на путь острых конфликтов между вчерашними соратниками.