Борис Капустин - Рассуждения о «конце революции»

Что же объясняет тот факт, что современные левые, как правило, более изобретательны, энергичны и решительны, чем правые, в отвержении революции? Франсуа Фюре предположил, что в той культурно-политической атмосфере, которая стала устанавливаться в западных странах с конца 70‐х годов прошлого века, левым пришлось отказаться от значительной части своего наследия или ревизовать его, и такой частью оказались как раз идеология, миропонимание и надежды в отношении будущего [48] См.: Фюре, Франсуа. Постижение Французской революции , с. 21. . Правым же ничего существенного менять было не нужно [49] Именно потому, что этой новой атмосферой было ощущение «политического истощения и отступления» (см.: Jacoby, Russell. The End of Utopia: Politics and Culture in an Age of Apathy . New York: Basic Books, 1999, р. xii). Некоторые авторы объясняют возникновение самой этой атмосферы не чем иным, как наступлением «неолиберальной контрреволюции» (Каллиникос, Алекс. Антикапиталистический манифест , с. 153). . Думается, что это – далеко не полное объяснение. За его рамками остается удивительный парадокс. «Конец революции» провозглашается тогда, когда революция, казалось бы, проникла буквально во все уголки нашей жизни: революционные кроссовки «Найк» и революционные платформы для видеоигр, «революция визуального маркетинга» и «революционные методы менеджмента», «новая энергетическая революция» и «революционное преобразование человеческой реальности новой инфосферой» – это лишь толика революций, о которых нас оповещают поток рекламы и анонсы публикуемых книг и номеров журналов.

Интеллектуальный сноб может презрительно отвернуться от всех этих революций как от фарса рекламы и пиара. Однако стоит задуматься над тем, почему революция, дискредитированная и «приконченная» когортами философов, социологов, историков и политологов, оказалась столь привлекательной для гуру рекламы и пиара, единственная забота которых – овладеть вниманием и вызвать симпатии масс? Почему для этих последних, хотя бы на уровне потребительских предпочтений, революция является настолько позитивной ценностью, что ее можно эксплуатировать для продвижения на рынках товаров, административных решений и технологических проектов? Нельзя ли из этого наблюдения сделать вывод о том, что революция отнюдь не «умерла», а, пройдя некоторые метаморфозы, которые кому-то могут показаться порочными, оказалась интегрирована в механизм новейшего капитализма и даже стала его неотъемлемой частью?

Но может ли нас это удивлять, если смотреть на суть дела, а не на причудливость ее новейших проявлений? В конце концов, более полутора столетий назад в одном из самых широко читаемых памфлетов Современности было написано, что капитализм не может существовать, «не революционизируя … производственных отношений, а стало быть, и всей совокупности общественных отношений» [50] Маркс, Карл и Фридрих Энгельс. «Манифест Коммунистической партии», в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Сочинения . Т. 4. Москва: Госполитиздат, 1955, с. 427 (курсив мой. – Б. К. ). . Более полустолетия назад именно об этой мысли Маркса умнейший консерватор Йозеф Шумпетер написал, что тот, «кто отрицает мощь и грандиозность этого взгляда [на действительность капитализма], безнадежно неправ…» [51] Schumpeter, Joseph A. «T h e Communist Manifesto in Sociology and Economics», Journal of Political Economy , 1949, Vol. 57, No. 3, p. 211. . Капитализм – это, действительно, не совокупность каких-то определенных институтов, а сам процесс «созидательного разрушения», потенциально не имеющий верхних пределов, т. е. он и есть перманентная революция, в понимании чего состояло одно из величайших открытий Маркса и Энгельса. Эта революция имеет свои рамки, но они, так сказать, продольные, а не поперечные. Они задают берега капиталистического революционного течения, но не являются преграждающими его дамбами. Такими берегами, как Маркс покажет в более поздних работах, являются условия накопления капитала. Это – абсолютные границы капиталистической перманентной революции. Они могут нарушаться только «побочными следствиями» самого накопления капитала в тех или иных конкретных исторических условиях его протекания, ибо капитал всегда обременен какой-то «исторической материей» и никогда не может превратиться в тот «чистый дух», в ту чистую логику накопления, которая схвачена Марксовыми формулами Д-Т-Д' или – в еще более дистиллированном виде (соответствующем эмпиреям финансовых спекуляций) – Д-Д'. Хотя и не без потерь и не без использования средств, которых капитал как «чистый дух» чурается (в диапазоне от чрезвычайных государственных интервенций до войн, оказывавшихся «кислородными подушками» капитала), ему обычно удается вернуть свою перманентную революцию в ее «правильное» русло.

Но были исключения, становившиеся всемирно-историческими событиями , когда это не удавалось. Тогда происходили революции против капитала. Поскольку они не были преодолением «поперечных» препятствий, коим мог бы быть только сам капитал в виде преграды дальнейшему историческому движению (к примеру, мешая развитию производительных сил), такие революции приводили не к гегелевскому «снятию» капитализма в «посткапитализме», а к «некапитализму» как уходу в сторону вследствие переступания «продольных» границ капиталистического накопления капитала, через которые в конкретной исторической ситуации перехлестывало оно само. Величие и трагизм таких революций и их неизбежная неверность Марксовой освободительной телеологии истории обусловлены именно этим [52] Незадолго до смерти Владимир Ленин начинает ощущать масштаб этой темы. Это ощущение заметно в его рассуждениях о специфике «нашей революции», о «своеобразии формы» и «порядка развития» в созданной ею «полосе» всемирной истории. Однако Ленин по-прежнему стремится уложить все эти «видоизменения обычного исторического порядка» в «общую закономерность развития» всемирной истории (см.: Ленин, Владимир. «О нашей революции», в: Владимир Ленин. Полное собрание сочинений . Т. 45. Москва: Политиздат, 1970, с. 379, 381). За рамками его понимания остается то, что в русле «общей закономерности развития» Октябрьской революции не могло быть в принципе. . Величие – поскольку такие революции и есть явления, говоря языком Канта, «причинности через свободу», разрывающей существовавшую до того и развертывающуюся во времени цепь причин и следствий, т. е. «причинность по законам природы», и обнаруживающей «способность самопроизвольно начинать [новое] состояние» [53] Поэтому для Ханны Арендт определением революции является свобода , понятая как закладывание «нового начала» практическими действиями людей. См.: Арендт, Ханна. О революции . Москва: Европа, 2011, с. 35, 57. . Трагизм – поскольку «причинность через свободу» есть невозможный опыт , есть невозможное вторжение трансцендентального в феноменальное, невозможное трансцендентирование феноменального, остающегося при этом феноменальным. Не трагической «причинность через свободу» может быть только в качестве «чистой трансцендентальной идеи» разума, не содержащей в себе ничего эмпирического [54] См.: Кант, Иммануил. «Критика чистого разума», в: Иммануил Кант. Собрание сочинений . Т. 3. Москва: Чоро, 1994, с. 409 (см. также с. 350). . Поэтому она не трагична у Канта, но в высшей мере трагична у Робеспьера и Сен-Жюста, Огюста Бланки и Розы Люксембург, Ленина и Че Гевары и многих других, кто сделал или пытался ее сделать политическим опытом .