Знание-сила, 2008 № 10 (976)

Впрочем, это уже задача не архивиста, а романиста. «Перехваченные письма» и в самом деле роман, только принадлежит он романисту совсем особого типа — «Осветителю». Назвав себя Осветителем, А. Вишневский не погрешил против терминологического значения этого слова. Автор ничего не добавил от себя, кроме двух-трех замечаний, зато высветил главное, перемещая лучи то на одну, то на другую части сцены.

Подзаголовок книги А. Вишневского — роман-коллаж — отнюдь не метафора. Автор проявил себя как истинный виртуоз данной техники, суть которой — в выделении и соположении. Сополагая высвеченные фрагменты жизни своих персонажей, отраженные в дневниках, частных письмах, главах из неопубликованного романа одного из героев, предлагая нам изредка их стихи и тексты из газет, «Осветитель» сумел рассказать о трагических судьбах нескольких русских семей за последние без малого сто лет.

Это четыре поколения старинной русской дворянской семьи Татищевых — «рюриковичей», породнившихся с Нарышкиными и Голицыными. Это три сестры Шрайбман, из которых одна стала известной французской художницей Идой Карской, другая — Дина — вышла замуж за Николая Татищева, родила ему двух сыновей и умерла от чахотки в оккупированной Франции, а третья — Бетя — после смерти Дины заменила этим детям мать, но была схвачена немцами и погибла в Освенциме.

Николай Татищев. 1917 г.

Борис Поплавский

Николай Татищев совсем юным корнетом успел посидеть в большевистской тюрьме одновременно со своим отцом Дмитрием Николаевичем, который был расстрелян просто как русский дворянин. Когда Николай познакомился с Диной Шрайбман, она была возлюбленной поэта Бориса Поплавского. Николай и Дина поженились «с благословения» Поплавского и под немалым его влиянием. Вплоть до неожиданной смерти Поплавского от передозировки наркотиков в 1935 году (Поплавскому было всего 32 года) Дина была ему ближайшим другом и душевной опорой, в которой он так нуждался.

Поплавский был «своим» и в семье сестры Дины, Иды — жены художника Сергея Карского, тогда еще студентки-медички, только начинавшей рисовать, а впоследствии ученицы Сутина.

Дине изначально было присуще совершенно особое, материнское отношение и к Борису Поплавскому, и к Николаю Татищеву, поэтому ее замужество только укрепило дружеские связи, которые хотя бы время от времени могли гармонизировать жизнь Поплавского. Письма и дневники Поплавского и обеих сестер, сравнительно краткие заметки Николая Татищева — уникальное свидетельство экзистенциальных конфликтов, которые волновали этих людей в начале 30-х годов куда больше, чем нищий быт и прочие тяготы эмигрантской жизни. Пруст и Кафка, Пастернак и Рембо для героев романа — это livres de chevet, «книги у изголовья».

В противоположность Борису Поплавскому, талантливому поэту, но при этом человеку с, несомненно, надломленной психикой, Николай Татищев был уравновешен и обладал достаточно критическим отношением к своему «Я». Читая его дневники, отрывки из неопубликованного романа и письма матери и Дине Шрайбман, мы видим, что становление Николая как личности проходило в достаточно сложных условиях. Будучи бойцом Белой армии, он, по существу, участвовал в чужой войне. Позднее Татищев писал, что не успел толком ничему научиться, что в жизни по-настоящему ему были нужны только природа и книги.

С Диной Шрайбман Николая связывало большое чувство — в ее любви он находил некое оправдание тем духовным интересам, которые он сумел сохранить в себе самом. Ярче всего Николай и раскрывается в его первых письмах Дине, датированных 1932 годом. Быт его занимал мало, однако он работал, что позволило ему содержать семью. Николай много читал, много думал; его замечания о литературе и искусстве точны и проницательны. Он был членом одной из масонских лож, хотя и относился к этой своей деятельности с большой долей сдержанности. Татищев писал прозу — в книге Вишневского представлены большие фрагменты его неопубликованного романа «Сны о жестокости».

Судя по письмам близких Николаю Татищеву женщин — Дины, Бетти и Иды Карской, а также по дневниковым записям его фактической второй жены Марии Граевской, после смерти Дины, вырастившей его детей, все они ценили в Николае несуетность, мягкость и чувство собственного достоинства. Проза его, несомненно, талантлива.

Дина с детьми, Степаном и Борисом

В ноябре 1943-го, когда уже нет ни умершей от скоротечной чахотки Дины, ни увезенной в концлагерь Бети, он перечитывает свои старые записные книжки 1931 — 1938 годов и комментирует их так, как если бы он был уже в мафусаиловых летах — а ему еще нет и пятидесяти. Свою жизнь Николай описывает как «пребывание в снах» — бодрствовал он, по его словам, в первые годы встречи с Диной, а когда они уже жили семьей, «снова сны, и так во сне родились Степан и Борис...»

И все-таки Николай жил в мире с самим собой. Этого никак нельзя сказать о Дине, жизнь которой, пусть небогатая внешними событиями, была драматичной, а окончилась трагически. Ее любовь к Поплавскому была одновременно и земным чувством, и любовью евангельской, братской. И Николая Татищева она любила со всею страстностью молодой женщины — и все же скорее как сына, нежели как мужа. Одновременно она не могла не только вычеркнуть из своей жизни Поплавского, но даже отодвинуться от него — от его обреченности, в чем бы она ни выражалась в данный момент. Стихи Дины поражают своей пронзительной открытостью другому.

Исход из Парижа в августе 1940 года стоил Дине жизни: она простудилась и сгорела в несколько дней. Записи, сделанные ею в последние дни и часы жизни, обращены к Богу, к детям и полны благодарности за подаренное ей счастье любить детей. Отпевавший ее — вопреки формальным церковным установлениям, поскольку Дина была некрещеной, — отец Борис Старк писал, что она «умерла христианкой по своему углубленному духу».

В сентябре 1940 года Николай Татищев продолжал писать в Париж своей матери, Вере Анатольевне, урожденной Нарышкиной, которая после ссылки получила разрешение на выезд из России. В книге есть фотография, где она снята на скамейке в парке вместе с Бетей и Диной Шрайбман. Рядом с бабушкой в детской коляске спит сын Николая и Дины Степан — будущий культурный атташе Франции в Москве.

Я еще встречала женщин из поколения Веры Анатольевны — их «выдавала» осанка; на этом фото она хорошо заметна.