Знание-сила, 2008 № 10 (976)

В самом начале повествования еще жива и самая старшая из героев романа — обер-гофмейстрина Елизавета Алексеевна Нарышкина, теща Дмитрия Татищева. Она получила разрешение на выезд из России и через Финляндию добралась до Дании, чтобы повидаться со вдовствующей императрицей Марией Федоровной, после чего переехала в Париж. В июне 1925 года в Финляндии она записала в своем дневнике (оригинал по-французски): «Ну вот и начинается новая полоса моей жизни, и это — в 86 лет! Подумать только, что я прожила так долго, прошла через столько перевоплощений и осталась самой собой!»

Многие ли могут сказать что-либо подобное о себе?

Упомянутые мною персонажи далеко не исчерпывают списка героев романа — авторов писем и воспоминаний. Из Петропавловской крепости и других узилищ до последнего дня перед расстрелом пишет жене старший Татищев, Дмитрий Николаевич. Из ссылки в Пермь, а потом из Англии пишет родная сестра Николая Татищева Ирина, в замужестве Голицына; есть письма Елизаветы Татищевой — третьей из детей Дмитрия и Веры, — которая осталась в России. Французские писатели и критики делятся впечатлениями о творчестве Иды Карской — выдающейся французской художницы. Русский литератор Виктор Мамченко (тоже эмигрант) пишет Николаю Татищеву.

Вера Анатольевна Татищева, Бетти и Дина Шрайбман, в коляске — Степан

Наконец, на сцене появляется четвертое поколение — внуки Дмитрия Николаевича Татищева и правнуки обер-гофмейстрины Нарышкиной — Степан и Борис, а также их жены. В качестве атташе по культуре при посольстве Франции в Москве Степан получает особые возможности — и использует их среди прочего для переправки в Париж рукописей Солженицына и архива Мандельштама...

И здесь мне хочется остановиться, чтобы сказать: дальше — читайте сами! Я же ограничусь некоторыми замечаниями о структуре книги и глубинных смыслах повествования.

Прежде всего интересен сам жанр. Это non-fiction, ибо автор остался «Осветителем», ничего не придумал, ни слова не написал от себя. Вместе с тем перед нами, несомненно, роман.

Я думаю, что автор, намеренно не сопроводивший текст комментариями, нашел очень точный художественный ход. Разумеется, можно издать архив Татищевых — Голицыных — Карских, следуя строгим правилам архивных публикаций. Боюсь, что в этом случае объем комментариев существенно превысил бы объем комментируемых текстов, так что у этой воображаемой книги, несомненно, был бы другой читатель.

Конечно, отказавшись от всяких комментариев, «Осветитель» пошел на риск: например, нам лишь приблизительно понятны обстоятельства, при которых в жизнь Николая Татищева вошла Мария Граевская, заменившая его детям мать. Мы не знаем ни ее возраста, ни профессии — впрочем, чтобы понять ее как личность, достаточно ее дневника, воспоминаний Бориса Татищева и нескольких ее писем. То же касается и других героев «второго плана». Вот, например, корреспондент Николая Татищева Виктор Мамченко — видимо, его ровесник. В отличие от Татищева, он был активным участником литературной жизни русского Парижа. Уточнить данные о Викторе Андреевиче Мамченко можно, обратившись, например, к «Википедии», но уже из его писем Татищеву видно, сколь различны были их жизненные позиции — а большего задача «Осветителя» и не требует.

Художница Ида Карская хорошо известна во Франции, но не в России — однако масштаб ее личности из романа быстро становится ясен. И дневниковые записи Бориса Поплавского, будучи поставлены в контекст жизни Дины и Иды, читаются совсем иначе: его душевная трагедия отражается в любви Дины более внятно, нежели в его стихах. Как сказал поэт, «может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто...»

Мария Граевская, Борис и Степан Татищевы

«Перехваченные письма» побуждают нас задуматься о необходимости демифологизации стереотипных представлений не только о русской эмиграции, но и об «устройстве» человека вообще, в частности — о поведении человека в предельных ситуациях. Предельные ситуации — эмиграция, утрата жизненной цели, война, революция, оккупация, тюрьма — неизбежно лишают человека привычных защитных оболочек. В этих обстоятельствах он теряет возможность выбора в житейском смысле слова, но при этом нередко оказывается перед неотвратимостью выбора экзистенциального.

Как известно, большая русская диаспора в Париже сложилась задолго до послереволюционного исхода. Сергей Карский, сестры Шрайбман, большой русский художник Хаим Сутин, другие русские насельники знаменитого «Улья» не были эмигрантами. Борис Поплавский — вечный странник не потому, что он, будучи русским поэтом, оказался в Париже: в предельную ситуацию он поставил себя сам, оттого и прозвали его «русским Рембо».

И тогда становится понятным, что, казалось бы, не отмеченная особыми талантами Дина Шрайбман с ее метафизическими поисками высшего, с ее безграничной самоотверженностью — столь же необычна, как художница Ида Карская и поэт Борис Поплавский. Как личность она не менее значительна: достаточно прочитать ее предсмертные записи.

Становление художественного дарования Иды Карской в ее ранних письмах прочерчено как бы пунктиром. Художник — это ее муж Сергей Карский, а Ида лишь позирует мужу и моет для него кисти, не решаясь бросить медицинский факультет. Постепенно из ее писем сыну и из ее воспоминаний мы узнаем, как ее картины впервые заметили, как она полностью отдала себя работе и как была этим счастлива. Ида Карская стала достаточно известным мастером, чтобы уже после смерти мужа содержать себя и сына. Из воспоминаний ее сына Мишеля, из отзывов известных писателей и деятелей искусства, посещавших ее выставки, мы узнаем о ее масштабе как художницы и поражаемся силе ее духа.

Мы даже можем кое-что присоединить к ее «перехваченным письмам», если зайдем на сайт www.rarskayacom.

Герои писем тем самым не только «тоже были»: они есть.

Руслан Григорьев

Статья называется «Пределы самоорганизации при наличии злости». Ее авторы — профессор Бенедикт Херрманн из Школы экономики в Ноттингеме (Великобритания) и профессор Саймон Гехтер из Института изучения труда в том же Ноттингеме. Слово «злость» — не единственный возможный перевод английского spite; его можно перевести также как «недоброжелательность», «досада», «злорадство» и тому подобное, но любой русскоязычный читатель лучше поймет, каков смысл spite в данном контексте непосредственно из рассказа.