Знание - сила, 2007 № 06 (960)

Мы привыкли высоко ценить отечественный стиль научной работы с его семинарами, горячими дискуссиями, звонками коллег в самое неподходящее время с новыми научными идеями. Это действительно выгодно отличает нашу науку от западной. Но вот Кожевников оборачивает эти же свойства другой стороной, и они выглядят как авторитаризм, вкусовщина и внутренняя цензура, которые препятствовали получению нескольких Нобелевских премий нашими учеными. Читать очень обидно, и Горелик указывает (в специальных работах) на несколько неточностей в этих рассуждениях. Все верно говорит, но на каждый вопрос можно посмотреть, насколько известно, как минимум, с двух сторон. Как говорил один мой аспирант: «Главные достоинства работы одновременно являются и ее центральными недостатками». Достаточно взглянуть на оглавление ведущего американского журнала Physical Review серий D или E и сравнить его с оглавлением нашего «Журнала экспериментальной и теоретической физики», чтобы понять, что американский издатель гораздо легче допускает публикацию разных завиральных идей. Главное, не пропустить возможную Нобелевскую работу, а чепуха отомрет сама собой.

Конечно, лучше, если автор статьи работает в Гарварде или Принстоне, а не в Москве. У нас опубликовать такую завиральную работу посложнее, в советские времена и вовсе было непросто, а в сталинские — так и просто опасно, даже если, скажем, Ландау прямо никому ничего не запрещал. У этой проблемы есть и другая сторона — очень узкий выбор журнала для публикации. Ну, не брали у зарубежных авторов прорывных работ по высокотемпературной сверхпроводимости статей в лучших журналах, так они опубликовались в журналах второго ряда, и ошибка редакции немедленно стала самоочевидной. С горечью приходится признать, что у нас до сих пор наука гораздо больше подвержена влиянию групповых интересов, чем на Западе. Там тоже, конечно, хватает групповщины, но уклониться от ее влияния полегче.

А вот еще один аспект проблемы — отражение общественных идей в научных концепциях (скажем, влияние коллективистских идей в обществе на развитие теории коллективных эффектов в физике) кажется просто находкой.

В самом деле, с одной стороны, естественные науки претендуют на объективное описание и объяснение окружающего нас мира, а с другой — делают это на языке, уже в той или иной мере выработанном и обкатанном в человеческом обществе. Что в научных представлениях действительно объективно, а что идет от языка (в самом широком смысле), на котором мы выражаем свои мысли — сразу не скажешь. Уже приходилось писать о том, что отцы церкви в некотором роде внесли весомый вклад в создание квантовой механики. Если бы они в своих дискуссиях, которые нам сейчас часто кажутся странными и ненужными, не разработали и не проговорили концепцию триединства, то физикам первой половины XX века было бы гораздо труднее сформулировать представление о квантовых микрочастицах, которые одновременно и волны, и частицы.

Без специальных исследований трудно сказать, какими еще разработками такого рода воспользовалась современная физика, а разработка каких концепций была отброшена из-за того, что ничего подобного в идейном багаже физиков не нашлось. Подобная тематика мне кажется особенно привлекательной потому, что в связи с бурными, революционными изменениями в физике XX века из нее ушли такие части, как методология, история и философия науки. Точнее, они редуцировались к отходам повседневной деятельности практикующих физиков — к небольшим методологическим заметкам («пиши ясно и на грамотном английском» и т.п.), мемуарам и простейшим соображениям общего характера (типа «избегай демагогии»). Соответственно между физиками и философами (не говоря уже о филологах — нет хуже упрека физику, чем обвинение в филологии!) давно неблестящие отношения, хотя многие физики в своей частной жизни балуются чтением гуманитарной литературы. Здесь явно видна почва для возобновления отношений, которое может пойти на пользу обеим сторонам.

Но мы отвлеклись от главного — как же быть с центральным парадоксом о необходимости свободы для развития науки? Попробуем поступить в соответствии с немногими имеющимися методологическими заветами физики и вывести проблему из плоскости идеологических споров так, чтобы на нее можно было посмотреть непредвзято и отстраненно. Для этого лучше обсуждать не феномен сталинской науки, а что-нибудь на нее похожее.

Можно ли привести подобные же примеры в других странах и обстоятельствах? В избытке! Я уже не говорю о том лидирующем положении, которое занимала во многих областях физики довоенная немецкая наука (это — очень мягкая характеристика). А ведь кайзеровскую Германию трудно назвать очагом демократии, не говоря уже о Германии тридцатых годов. Более того, послевоенная Германия давно восстановила свой экономический потенциал, завоевала заслуженный авторитет в мире, а вот с научным лидерством дело обстоит значительно хуже. Некоторые потери не удается восполнить в мировом масштабе. Те, кто занимается проблемой турбулентности, знают, что книга Шлихтинга зафиксировала научные находки военных инженеров Германии тридцатых годов, полученные при развитии авиационной промышленности, но послевоенное развитие науки пошло совсем по другому пути. Не скажешь, что за полвека люди не узнали в этой области ничего нового, но, когда вопрос оборачивается в той плоскости, в которой его ставит Шлихтинг, к достижениям тридцатых годов прибавить нечего.

Мне все-таки кажется более показательным другой пример — французская астрономическая школа времен Людовика XIV. С этим примером сталкиваешься, когда задаешься вопросом о том, начиная с какого времени имеются систематические данные о солнечной активности. Напомню, что на Солнце есть пятна. Их число меняется со временем. Примерно каждые 11 лет их среднее число достигает максимума, потом падает, а через 11 лет снова достигает максимума. Это — знаменитый 11-летний цикл солнечной активности, о котором любят говорить по телевизору, обсуждая то, что сейчас стали называть проблемой космической погоды. Проблема действительно важная. Магнитная активность Солнца влияет на потоки энергичных частиц, достигающих поверхности Земли. Эти частицы могут разнообразным образом воздействовать на людей. В частности, они в определенных обстоятельствах губительно сказываются на здоровье. Короче, есть что изучать.

Мы привыкли думать, что изменения физических условий окружающей нас среды происходят достаточно медленно, а быстрые катастрофические события либо связаны с деятельностью человека, либо происходили невообразимо давно по человеческим меркам. Оказывается, это не совсем так. Как раз при жизни Людовика XIV, то есть в XVII — начале XVIII века машина, которая поддерживает периодические изменения солнечной активности, дала грандиозный сбой, который продолжался практически все царствование этого короля. Выражался этот сбой в том, что на Солнце практически не было солнечных пятен. Конечно, были и другие, менее заметные проявления сбоя, известного в науке как минимум Маундера. Маундер — выдающийся астроном первой половины XX века, который впервые обратил внимание на косвенные признаки такого сбоя: в документах той эпохи аномально мало сведений о солнечных пятнах. Надо сказать, что астрономы отнеслись к этой идее достаточно недоверчиво — ну мало ли чего НЕТ в документах. Гораздо правильнее кажется заниматься тем, что в них ЕСТЬ.