Знание-сила, 2006 № 01 (943)

Да, пожалуй, вот этим он занимается: "миром людей", "миром-для- людей". "Культурный потенциал городов" — разве не об этом? Тогда, может быть, культуролог? Непозволительно неконкретно, не говоря уже о безнадежной дискредитирован ности слова "культурология" избытком немотивированных употреблений. А у Глазычева все как раз предельно конкретно: в это конкретное целое входят и социология, и архитектура, и психология, и экология, и экономика...

Дело Глазычева — формирование среды в целом: взаимовлияние жилых и нежилых пространств, принципы образования их форм, взаимодействие человека и места его обитания, не остающееся без последствий для обеих сторон. Тем, что лежит на пересечении пространства и человека, "упираясь" в конечном счете в человека. А самое-самое первое, что он у нас напечатал, — цикл статей о взаимоотношениях человека и машины (№№ 4, 6,7 за 1974 год).

Я даже не задаюсь вопросом, "естественная" это наука или "гуманитарная". И то, и другое вместе.

Сам себя он называет специалистом по организации и развитию городской среды. В 1991 организовал "Академию городской среды", которая разрабатывает программы развития для городов России: самых малых, малых, средних и крупных — от Мышкина до Тольятти — и для микрорайонов Москвы. Об этом он у нас тоже писал: "Не может быть не экономически мыслящей культуры" в № 2 за 1995 год, а девять лет спустя, в 2004- м (№ 8), рассказывал в интервью "Воспитание пространства". После того как в 2000-2002 годах провел серию проектных семинаров в городах Приволжского округа, издал книгу о российской глубинке, соединив в ней наблюдения над бытовыми деталями — "от цены билета на дискотеку до состояния городских кладбищ" — с размышлениями о городе как носителе культуры и о судьбе российского города в особенности.

Это вообще одно из существенных лиц многоликого Глазычева: интеллектуальный странствователь и собиратель пространств. В 1998 году в "Знание — силе" у него даже рубрика такая была — "Интеллектуальные путешествия". Предмет его коллекционирования — "невозможные" города, по аналогии с "невидимыми" у Кальвино: города, которых по всем теоретическим соображениям не должно было бы быть, а они почему-то существуют. И это — города не только российские, которых, знамо дело, умом не понять, как и Россию в целом (вот Глазычев, кстати, тем в числе прочего и занимается, что постигает Россию умом). Это — и то, что, глядя отсюда, воображается воплощением рациональности: Америка, Япония. Кроме того, он — публицист и теоретик политики, увы, уже за рамками нашего журнала...

Нет, для этого человека надо подыскивать индивидуальное обозначение под стать своеобразию предметов его занятий и подходов к этим предметам. Я бы предложила — антрополог пространства. Или эколог рукотворной среды. Или исследователь поэтики взаимодействия человека и среды. Истолкователь города как особого жанра человеческого существования.

Собственно, типичный "знаниесильский" персонаж: обитатель пограничных культурных областей, смысловых перекрестков и переходов. "Разрашиватель" их в полноценные культурные области. Пожалуй что, даже их создатель.

Я же говорю, если бы Глазычева не было в журнале, его из-под земли стоило бы достать, — придумать, в конце концов! Потому что главная тема "Знание — силы" ее лучших лет, на которой держатся, из которой следуют все прочие темы, — это чувство связи разных областей бытия друг с другом и всего бытия в целом — с человеком. "Популяризация", то есть перевод на общечеловеческий язык событий и достижений науки, примерно с середины шестидесятых воспринималась здесь как один из способов дать читателю, в какой бы области этот читатель ни оказался специалистом, эту связь увидеть. Помочь ему понять, что к сфере его заняти й любая другая может иметь непосредственное отношение, что она способна стать для нее источником смыслов. По аналогии с "воспитанием пространства" это стоило бы назвать воспитанием цельности.

Что же касается смиренного автора этих строк, то и он, то есть я, имеет основания назвать Вячеслава Глазычева одним из истоков собственной личности. Начиная с читанной в пятнадцать лет статьи о "переживании ойкумены". Если бы не он, я бы, очень может быть, ничего здесь и не написала...

Вячеслав Глазычев

Домик "Знание — силы" в Кожевниках очень симпатичен, но для меня журнал, вернее, его редакция ассоциируется, конечно же, с подвалом на Самотеке- Ему полагалось быть безобразным, да он таким и был, но в памяти осталось ощущение приподнятости настроения при каждом там появлении- Там была атмосфера Общей доброжелательности, в достаточной мере сдобренной иронией, чтобы не впадать уж в полную благость. Все началось с почти случайной статьи, и журнал опубликовал некое количество моих текстов, среди которых была пара таких, какие нельзя было напечатать более нигде. Тем не менее для меня журнал стал в первую очередь местом, где мне позволили за казенный счет удовлетворять свои амбиции в графическом дизайне, да еще и платили за это по тем временам вполне приличные деньги.

Между редакторами и художниками отношения всегда были слегка напряженные. Нет, стилистических претензий со стороны редакторов я не помню — проблемы были неизбежны по сугубо технологическим причинам. В ту, докомпьютерную пору расчет объема текста мог быть лишь приблизительным. Не выпуская из руки логарифмическую линейку (кто помнит этот инструмент?), я старался изо всех сил, а незабвенный Эстрин перепроверял на арифмометре (кто помнит старый добрый "Феликс"?), но сократить погрешность в три-пять процентов не удавалось. Эскиз макета утверждался еще до прихода гранок (кто помнит фанки?), и, разумеется, художник номера был готов драться за его структуру до (почти) последней капли крови. Но ведь были еще и авторы, иные из которых все норовили что-то еще добавить. И еще сами редакторы, из коих почти все правили статьи до последнего момента. Утаскиваешь домой фанки, расклеиваешь по разворотам — везде "хвосты". Придешь этак к Подольному, бочком протиснешься мимо стола Левитина и бодрым голосом скажешь: "Роман, с тебя 32 строки". Тут же развернешься к визави и: "А с тебя, Карл, всего 84" — и бегом прочь, пока не побили.

Некая добавочная сложность была в том, что, в отличие от художниц, которые оформляли номера попеременно со мной, я-то имел некую редакторскую квалификацию и мог доказывать, что без того или иного абзаца обойтись можно. Когда на меня уж очень рычали, приходилось сесть и самому выщипывать по словечку или по два, чтобы в сумме ужать концы абзацев. Надо отдать всем должное: в общем-то, меня все же терпели.