Знание-сила, 2004 № 04 (922)

В Англии, как нигде, выявились особенности культурного диалога, когда его ведут люди, разделенные целой эпохой в развитии. Чтобы понять это различие, приведем лишь один пример. Спустя несколько лет после поездки Петра в России появится своя первая газета — знаменитые «Московские ведомости». Выпускать их станут за счет казны, нерегулярно, постепенно приучая подданных к подобному чтению. Почти одновременно в Англии появится ежедневная частная газета. За этим стоит не только факт существования устойчивого рынка на новости и готовность платить за них, разветвленность дорог и источников информации, но и совершенно другое состояние общества. Общества, элита которого участвует в управлении и политической борьбе. Для царя подобная ситуация — экзотика. Король Вильгельм пригласил Петра на заседание парламента. Тог не пожелал присутствовать в зале и наблюдал за происходящим через окно на верхней галерее. Тотчас по Лондону пошла гулять шутка о редком случаев парламенте, когда один монарх сидел на троне, а другой — на крыше.

Шутка англичан сопоставима с шуткой Петра о забавности подданных, которые говорят королю правду, хотя он никогда не задумывался над тем, что ожидать правды можно лишь от людей свободных, наделенных правами.

Английское судостроение и флот произвели сильное впечатление. В минуту раздражения Петр даже признавался, что лучше быть адмиралом в Англии, чем царем в России. Стоит обратить внимание: адмиралом английским, а не голландским.

Мы уже писали, что в жизни Петра Великое посольство — время переломное. Несомненно, из Европы на родину вернулся совсем другой человек. Сила его стремления европеизировать собственную страну просто несопоставима со всеми его предшественниками, вместе взятыми. Да и с самим Петром до его поездки. В этом смысле уместно говорить даже не о диалоге культур, а о монологе. Монолог западноевропейской культуры столь впечатляющ, что вернувшийся Петр — сплошное смятение. Вспомним, что последовало по возвращении: обрезание бород боярских и мятежных голов стрелецких.

В этом — нетерпение и растерянность, с чего начать, если начинать приходится со всего?

Сергей Чесноков

Всех, о ком пишу, как о персонажах, знаю или знал лично.

Всех, кроме Отара Иоселиани. Один раз видел его в Москве, в старом особняке на Воздвиженке (тогда Кропоткинской), занятом под Дом ученых. Он говорил перед публикой о себе и своем фильме «Пастораль».

Любил и люблю фильмы, снятые этим человеком. Но тогда не это в первую очередь заставило меня оказаться там.

Осень 1979 года. Я старший научный сотрудник Института системных исследований. Меня, что называется, «держат», буквально прикрывают люди, симпатизирующие мне: Станислав Шаталин, Олег Пчелиниев. Заканчивался цикл моих работ по элементарному анализу детерминаций (правил). Первые образцы ДА-систем почти готовы. Общегородской семинар по математическим методам и методам измерений в социологии и психологии, который я вел тогда в здании института, близился к завершению. Все, кош я знал из активно работающих в этой области, там уже выступили. Очертания элементарного анализа правил были ясны до конца. Оставалось написать монографию. Что дальше? Вопрос возник еще осенью семьдесят восьмого. Предвидеть события на два года вперед было несложно. А дальше? Ответа не знал. И тогда помог Иоселиани. Протянул руку и помог. Не зная, не думая о том.

Жизнь ученого никогда меня не привлекала. Внутренне я никогда ею не жил. Работа над математической теорией правил была, как весло перевозчика, врученное судьбой. Я обязан был сделать ее, перед собой обязан. Чтобы уметь соотносить в себе надличностные точные знания о мире и личностные знания о людях. Наука против драмы и комедии человеческих отношений.

Близился момент, когда, казалось, за судьбу детерминационного анализа я мог быть спокоен. Я ошибался. Мало было сделано, а казалось — много. Об Аристотеле внутри моей теории правил еще ничего не знал, не подозревал даже. За всем, что удалось понять, смутно просматривалась физика платоновских форм, но только смутно.

С другой стороны, звуки гитары, отношения с людьми просили поддержки. Той, что сцена оказывает актеру, инструмент — музыканту, мольберт с холстом — художнику.

Москва — множество маленьких деревень. Друзей и знакомых много, но если о том, что в главном, моя деревня была крошечной. Повезло еще, что был в ней не один. Сообществом были два моих самых близких друга, художники-живописцы. Светлана Богатырь, ее холсты сопровождают книгу, откуда этот отрывок, и еще один, он потом выбрал мир, далекий от моего. Они видели, как я живу, сопереживали, помогали теплом и верой в осмысленность моих усилий. Не ученые, а художники в самый сложный для меня период поняли и поддержали в главном то, что стало в итоге физикой Логоса. В течение многих лет я был свидетель их каждодневной работы над холстами. Жизнь всеми путями сходилась к этой работе, словно к скрытому центру притяжения, где, как лучи в фокусе собирающей линзы, концентрировался смысл всех событий вокруг и в нас самих.

Тонкий слой краски на холсте медленно, день за днем становился судьбой моих друзей. Я видел, как это происходило. В моей же собственной судьбе место, которое у них было занято мольбертом, палитрой, тюбиками, мастихином, кистями, грунтовкой и всем, что ведет к красочному слою на нем, было устроено очень плохо. Я играл на гитаре, но пальцы не слушались. Писал слова, но они не были человеческими. Я хотел говорить, но был нем.

И тогда я понял, что должен серьезно заняться тем, что поддерживает душу в ее желании быть живой. Надо было пройти гуманитарную часть пути. Во всем, что касается эйдосов безлюдного мира, жизнь души была кое-как обустроена, помогало образование физика-теоретика. Но жизнь в Логосе вблизи от его ядра, где образы мира возникают в душе как персональные, не поддержанные именами, словно слепые мандельштамовские ласточки со срезанными крыльями, была обустроена плохо. Матвеева, Галич, Окуджава, Ким помогали, но не во всем. Надо было что-то делать.

Что, я не знал. Приобщение к чужому бессмысленно. Путешествия бесполезны. «Бесплодна и горька наука дальних странствий» — иллюзий на этот счет не было никогда. Мое было всегда со мной. О смене профессии нечего и думать, когда единственная профессия — собственная жизнь.

Что касается внутреннего, что-либо менять я не хотел. Все шло как надо. Что же касается внешнего, надо было убрать лишнее. Лишней была научная среда. Делая детерминапионный анализ, я поневоле вынужден был терпеть формы выхолощенной, бедной, вялотекущей и во многом бессмысленной жизни, которой живет научная среда. Хорошие люди. Но особого рода душевная слепота, иногда добродушная, иногда агрессивная, царит в мире современной науки. Теперь, когда с анализом правил все встало на свои места, я почувствовал, что буду преступником по отношению к себе и своей душе, если не освобожусь от того, что не нужно ни сердцу, ни уму.