Райан Холидей - Сила спокойствия

Затем Будда уснул и уже не проснулся.

Вполне оправданно, что между жизнями этих двух титанов жил Эпикур — философ, бытие которого почти идеально соединяет западную и восточную традиции. В 270 году до нашей эры он осознал, что у него осталось не так много времени. «Писал я это тебе в блаженный мой и последний мой день», — начал Эпикур свое прощальное письмо. Его мучили сильнейшие боли в мочевом пузыре и кишечнике. Но он писал о радости в сердце и о добрых воспоминаниях о разговорах с друзьями. Затем он распорядился позаботиться о многообещающем ученике [129] О болях Эпикур в письме тоже упомянул. А также Эпикур просил своего друга Идоменея позаботиться не об ученике, а о детях Метродора из Лампсака, умершего семь лет назад. Прим. пер. . Через несколько часов без особой помпы Эпикур присоединился к вечности.

Три подхода. Разные, но в итоге одинаковые.

Ясный.

Хладнокровный.

Сердечный.

Спокойный.

Каждая из исследованных нами областей обращена к разным вещам.

Разум. Душа. Тело.

Ментальное. Духовное. Физическое.

Три ножки табурета. Три точки по кругу. Никто из нас не задержится в этом мире надолго. Смерть нависает над всеми, замечаем мы это или нет, верим мы в это или нет.

Завтра может обнаружиться, что у нас рак. Через две недели с какого-нибудь дерева может рухнуть сук и забрать нас с собой. Это окончательный прогноз для каждого, и он существовал с момента рождения. Наше сердце бьется без сбоев некоторое количество времени, а в один день внезапно перестает.

Memento mori — помни о смерти.

Факт неотвратимости смерти, вероятно, больше любого другого ответственен за непредставимое количество страданий. Ужасно думать, что мы все умрем. Ужасно и то, что мы не знаем наверняка, когда придет смерть и как она наступит. Существует ли рай? Или ад? Болезненна ли смерть? Может быть, она небытие, темная бездна времени?

Сенека напоминал себе, что мы были безмятежными до рождения и снова будем такими, когда умрем. Он писал, что светильник ничего не теряет от погашения, а лишь возвращается к исходному состоянию [130] «Скажи, разве не глупо думать, будто погашенной светильне хуже, чем до того, как ее зажгли? Нас тоже и зажигают, и гасят: в промежутке мы многое чувствуем, а до и после него — глубокая безмятежность» («Нравственные письма к Луцилию», письмо LIV. Перевод С. А. Ошерова). Прим. пер. .

Отрицая низводящую реальность — неизбежность смерти, мы пытаемся строить памятники собственному величию, беспокоимся и спорим, гоняемся за удовольствиями и деньгами и не можем быть безмятежными, пока живы. Какая ирония: мы тратим драгоценное время, бессильно сражаясь со смертью либо тщетно пытаясь игнорировать мысли о ней.

Цицерон сказал, что изучать философию — это готовить себя к смерти.

Бо́льшая часть этой книги была о том, как правильно жить. Но одновременно она о том, как правильно умирать. Потому что это одно и то же. Смерть там, где сходятся три области, с которыми мы знакомились на страницах книги.

Мы должны научиться думать четко и рационально о своей судьбе.

Мы должны найти духовный смысл и нравственность, пока живы.

Мы должны хорошо относиться к сосуду, в котором живем на этой планете, — или нам придется преждевременно его покинуть.

Смерть приносит конец всему — нашему разуму, нашей душе, нашему телу — в окончательном, постоянном спокойствии.

Мы заканчиваем нашу книгу там же.

Сейчас ранний вечер, и мне пора выключить компьютер, еще немного продвинувшись в этой книге. Несколько лет назад я выбрался из оживленного мегаполиса и устроил семью здесь, в Остине, где над моим столом висит портрет нейропсихолога и писателя Оливера Сакса. Рабочий день закончен, но у меня еще осталась работа по хозяйству: покормить цыплят, дать морковку ослам и проверить заборы. В отличие от сюжета дзен-стихотворений, соседский бык-лонгхорн забрел на мою территорию, и мне нужно отыскать его.

Маленький сын помогает мне погрузить инструменты в квадроцикл-мотовездеход — как он говорит, «в тлактол» ; затем мы вместе спускаемся по насыпи к среднему пастбищу и идем вниз по ручью. Забор в этом месте ослаб — и от непогоды, и от исследовательских стараний заблудшего быка. Несколько часов я вожусь с крепежными скобами. Надо взять скобу, обернуть ее вокруг столбика, зажать плоскогубцами, зацепить за проволоку забора и закрутить, чтобы не ослабло. Обернуть, зажать, зацепить, закрутить. Обернуть, зажать, зацепить, закрутить.

Думать не надо — только делать.

В Техасе жарко, быстро прошибает пот, и мои кожаные перчатки темнеют, едва лишь приступаю к работе. Но зато забор подтянут. Говорю себе, что он будет держаться — ну или надеюсь на это. Теперь нужно перевезти сено.

Тюк весом в тонну с помощью специального захвата грузим в прицеп квадроцикла. Коровы знают звук вездехода с тележкой, на которой приезжает их корм, поэтому идут навстречу — проверять. Сбрасываю сено, смотрю, как оно валится. Достаю из кармана нож, разрезаю сетку, опускаю на кипу тяжелое стальное кольцо, чтобы сено не разнесло ветром. Коровы начинают жевать, благодарно мыча и толкаясь.

Так, теперь надо найти чужого быка. Я слышал его, пока работал, и подозреваю, что он в дальнем углу переднего пастбища. Действительно, нахожу его там — тонну или даже больше мышц и рогов. Я немного раздосадован. Это не моя проблема, но сосед, похоже, не прочь, чтобы это продолжалось. Я смотрю на быка, но держу дистанцию. Не потому, что боюсь попасть на рога, а потому, что, когда в прошлый раз я поторопился, бык прорвался через забор из колючей проволоки — дорогостоящее напоминание о рисках нетерпеливости.

Надо подтолкнуть его в желательном для меня направлении, исключить прочие варианты, а затем заставить парнокопытное двигаться. Бык должен решить, что это его идея. Иначе он запаникует и рассердится. И тогда станет еще хуже.

Так что я стою, опираясь на какой-то кедр, и смотрю на появление фиолетовой короны: особое техасское солнце (такого больше не бывает нигде) приближается к горизонту [131] Фиолетовой короной Остина издавна именовали окрашенные небо и холмы на закате. Город Фиолетовой короны — прозвище Остина. Кроме атмосферного объяснения этого названия существует и другое: Остин из-за наличия университета в XIX веке стали называть Афинами Юга, а греческие Афины тоже имеют это прозвище, восходящее к Пиндару. Прим. пер. . Мы живем в городе Фиолетовой короны. В этот момент я спокоен. Не имеет значения, как тяжело было недавно. Не имеет значения, что происходит в мире. Мое дыхание замедляется. Здесь нет социальных сетей. Фабрика критики, в которую превратились новости, не дотягивается до меня. Не могут сделать этого ни мои клиенты, ни партнеры по бизнесу: в этих лесах нет мобильной связи. Я далеко от рукописи, над которой работаю. Далеко от исследований и заметок, от удобного офиса и занятия, которое я люблю. И здесь, вдали от моей работы, история Шона Грина, прочитанная мной несколько месяцев назад, выскальзывает из подсознания в сознание. Теперь я понимаю. Понимаю, к чему он стремился.