Коллектив авторов - Иисус. Все мировые исследования

Второй пример также показывает, как Матфей сплетал идеи, которые современному человеку кажутся противоречивыми. Матфей, по-видимому, не видит никакого противоречия между пророчествами Иисуса (у Матфея – очень ясными!) о грядущем Страшном суде – и утверждений о милосердии Божьем и о том, что Бог исцеляет и защищает нищих, слепых, бесноватых… Мысль о милосердии Божьем, которое обратится в проклятие, если его не примут, для Матфея проблемы не представляла.

Почему? Разумеется, систематизация (и не-систематизация) Матфея принадлежит ему, а наши толкования – только наши. И все же, полагаю, об этом стоит задуматься современным западным комментаторам, которые сводят пророчества о грядущем Суде к неизбежному «концу света», а Иисуса превращают в учителя нравственности и проповедника безграничной милости Божьей.

Особенно сложен для меня вопрос о том, почему Матфей зачастую не видит никаких противоречий там, где для нас они просто бросаются в глаза. Может быть, он, как иудейский раввин, сопоставляет различные предания и темы, не пытаясь их согласовать или подвергнуть цензуре? [1437]Или же сам Иисус в этом отношении «вел себя как раввин»? Эти вопросы Матфей оставляет современным толкователям исторического Иисуса – и он заслуживает того, чтобы его услышали!

3.4. Иоанн Креститель и Иисус

Особого внимания требуют отношения Иисуса с Иоанном Крестителем. Из речей Иоанна сохранилось очень немногое, и его общий образ можно достраивать очень по-разному. Христианские представления, как правило, сводятся к утверждению фундаментального различия между Иоанном и Иисусом [1438]. Матфей поступает иначе: согласно ему, образ жизни у Иоанна и Иисуса различался, но и проповедь, и судьба почти совпадали. Быть может, толкование Матфея ближе к исторической истине?

3.5. Иисус как истинный иудей

Последнее мое замечание – не об историческом воссоздании, а о нынешнем значении наших попыток восстановить облик Иисуса-иудея. Матфей изображает Иисуса истинным иудеем: Иисус исполняет Тору и весь закон; он – мессианский Сын Давидов, исцеляющий немощных в народе Израиля; его миссия и судьба едина с миссией и судьбой израильских пророков. И именно эта миссия Иисуса, истинного иудея, привела к конфликтам и в конечном счете к расколу Израиля – такую историю рассказывает нам Матфей. Этот опыт столь для него катастрофичен, что он не может найти ему иных объяснений, кроме очернения враждебных к Иисусу иудейских вождей. Для Матфея они – не истинные иудеи: они – лицемеры и, в конечном счете, преступники, действующие подкупом (Мф 26:14–16; 27:5–10; 28:14–15). Матфей не дает им возможности объяснить, в чем, по их мнению , состоит истинный иудаизм. Но даже так его видение иудаизма, представленного Иисусом, остается значимым: он смотрит глазами иудея I века и, возможно, его видение отражает иудаизм I века, близкий к тому, какой исповедовал сам Иисус. Взгляд Иисуса и Матфея на истинный иудаизм важен для нас и сегодня, как один из иудейских голосов в непрестанном диалоге, который ведут между собой иудеи. И, наконец, взгляд Матфея на иудея Иисуса, вероятно, важен и для нас, христиан-неевреев, – для того чтобы Иисус стал не камнем преткновения, а мостиком, способным соединить иудеев и христиан.

Я уже касался вопроса об историческом Иисусе в древнеиудейском контексте [1439]и считаю, что этот вопрос очень важен – как полагает и большинство моих коллег, принявших участие в создании этой книги. Впрочем, здесь мне хотелось бы сосредоточиться на более узкой теме.

Все исследователи согласны в том, что Лука не был очевидцем событий, о которых сообщает в своей первой книге. Кем бы ни был Лука, очевидно, что он из Диаспоры: специалисты часто упоминают о том, что он слабо представлял географию Галилеи [1440], а также, вполне возможно, не знал арамейского [1441]. Более того, Лука пишет по меньшей мере через поколение после событий, происходящих в его Евангелии (а если говорить о событиях младенчества и детства Иисуса, то еще позже). И пусть ряд исследователей – их меньше, но все же немало – все еще относят труд Луки к 60-м годам I в., полагая, что Лука не пишет о смерти апостола Павла, поскольку во время его работы Павел был еще жив (а есть и те, кто датирует эту работу или по крайней мере ее часть ее началом II в.) – большинство все же указывает на последние три десятилетия I в., и большая часть из них склоняется к 70–90 гг. [1442].

Очень вероятно, что ни об одном событии, описанном в его Евангелии, Лука не знал из первых рук: однако столь же вероятно, что писал он в то время, когда были еще живы многие очевидцы евангельских событий [1443]. Никто не говорит, что таким очевидцем был сам Лука, – но, возможно, другие свидетельства помогут нам понять, что он мог знать об Иисусе, сколь вольно он мог обращаться с этими сведениями или «заполнять» лакуны, и какого рода «истину» могли ожидать от него читатели I века. В поисках ответа я уделю внимание двум основным темам: во-первых, жанру труда Луки, а во-вторых, его замечаниям, сделанным в предисловии.

Многие исследователи указывают, на мой взгляд, вполне убедительно, что двухтомный труд Луки сочетает в себе биографию и историографию. И если мы намерены рассмотреть обе книги вместе, необходимо хотя бы вкратце коснуться античной историографии и постараться понять, к какой из разновидностей этого жанра относится творение Луки.

Биография и история

Из трудов Чарльза Тэлберта, Ричарда Бёрриджа и других [1444]можно сделать вывод, что большинство современных исследователей видят в Евангелиях «жизнеописания», или древние биографии. От современных биографий этот жанр отличается, например, тем, что довольно часто он начинается с общественной деятельности главного героя и часто строится не хронологически, а тематически. Евангелия – не современные биографии, однако очевидно, что они соответствуют основным характеристикам античных жизнеописаний – и, помимо прочего, сосредоточены на одном герое, написаны прозой и довольно длинны [1445].

Уверение в том, что Евангелия – это античные биографии, налагает определенные последствия на то, к каким источникам обращались евангелисты как к подлинным. Специалисты по классической филологии часто определяют биографию как жанр, близкий к историографии, и не без оснований – и та, и другая имеют дело с историей [1446]. Джордж Александр Кеннеди даже называет биографию «подразделом истории» [1447]. Учитывая панегирический характер многих античных биографий, Дэвид Оун отмечает, что «этот жанр был все еще укоренен в историческом факте куда более, чем в литературном вымысле» [1448].