Дан Хили - Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства

Как для С. Коткина, так и для Т. Мартина построение нового человека — ключевая черта модернизации общества, неотъемлемая часть советского плана индустриализации, урбанизации, секуляризации и просвещения царской империи, унаследованной большевиками. Какие же виды гомосексуальных личностей были рождены этой «цивилизацией»? Где их место на «карте перверсий», если воспользоваться термином Руди Блейса? Насколько действенна была русская гомосексуальность в истории европейской цивилизации на исходе XIX — начале XX века? Если гомо-сексуалы не сумели объединиться, если преобладали непредсказуемые последствия, до какой же степени русский опыт модернизации однополого эроса пронизан неотрадиционализмом? Может ли гомофобная амнезия, исповедуемая В.Г. Распутиным, рассматриваться как доказательство ментальности, сформированной неотрадиционализмом?

Если, как считает Ева Сэджуик (Sedgwick, Eve), западные концепции гомосексуальности полны «радикальных и непреодолимых противоречий», то в Российской империи и позже в Советском Союзе эти противоречия усугублялись еще и тем, что это огромное государство вело одну политику для «цивилизованного», а другую — для «отсталого» в обществе 6. Вероятно, на просторах этого уникального политического образования можно обнаружить полный букет европейских перверсий. По мнению Е. Сэджуик, понимание однополой любви как присущей «меньшинству» аномалии или патологии то стремительно, то с отставанием приходило в европейские города России. Тем временем «универсализация» толкований «педерастии» как эндемического явления среди неславянских, часто «отсталых» народностей, проживавших на задворках империи или Союза, преобладала, когда русские обращали взор за пределы центра метрополии. И всё же для них, размышлявших в начале века о поле и модернизации, такая дуалистическая «география перверсий» была неполной. Их карты включали третий элемент, отличный как от западноевропейского мира с его буржуазными индустриальными городами, отчуждением от традиций, морально разложившимся обществом и покупными удовольствиями, так и от других крайностей «примитивных», колониальных обществ. Россия топталась на краю цивилизации, так и не познав ее порочных удовольствий, как об этом писал в 1909 году социал-демократ Г.С. Новополин:

Но оставим на время Западную Европу, где неврастения, с одной стороны, с ея неизбежными спутниками и часто половыми извращениями, а с другой стороны — культура комфорта, также часто идущая параллельно с грязной изобретательностью полового разнообразия, — делают в жизни большие успехи. Вступим на родную почву. Конечно, нравы известной части русского общества, а особенно русской буржуазии, далеки от целомудренной чистоты. Но здесь всё еще царствует грубый и простодушный разврат. Мы еще далеки и от эпидемии неврастении, и от утонченного комфорта, но зато далеки и от половых извращенностей. Мы дадим сто очков вперед любой западноевропейской стране по части проституции и венерических заболеваний, но разврат на русской почве всё еще носит примитивный характер 7.

«Педерастия», по мнению Г.С. Новополина, практиковалась лишь среди городского элемента русской «буржуазии» и в ее «аристократических кругах», а также «на Кавказе». «Грубые и простодушные» удовольствия обычных русских рабочих и крестьян располагались где-то между неврастеническими пороками городских европейцев и восточными извращениями населения Кавказа и Средней Азии. Состоявшая из трех частей «география перверсий» с ее сравнительно невинной Россией, находящейся между «цивилизованной» Европой и безнадежно «примитивным» или «отсталым» Востоком, позволяла и позволяет русским считать свою нацию универсальной, естественной и однозначно гетеросексуальной. Когда В.Г. Распутин заявлял: «У нас свои традиции», он невольно взывал к великорусской традиции наносить на карту «географию перверсий» мифологию национальной чистоты, выдуманной в начале века и закрепленной последующими событиями.

Двусмысленность и замалчивание, лежащие в основе идеи большевиков об однополых взаимоотношениях и их месте в новом обществе, произрастали в основном из противоречий, порожденных этой русской «географией перверсий». Проект социалистической модернизации и его цивилизаторская миссия породили гносеологическое разделение на меньшинство и большинство с претензией на универсальность суждений в отношении однополого эроса. В городской России, где строились революционные планы, утверждение модернити диктовало секуляризированность половой морали и медикализированность половых вопросов. В революционном Уголовном кодексе РСФСР с его лексиконом модернити не было места для религиозной или «буржуазной» морали, поэтому отсутствовал и запрет мужеложства, что, в частности, поддержало миф о «целомудренной» России, оказавшейся на распутье меж двух полюсов полового расстройства. Отсутствие запрета оставило открытым путь для модернизаторов, которые желали подвести научную базу под секс-гендерное диссидентство. «Болезненный» подход к однополой любви повлиял как на сторонников эмансипации, так и на тех, кто пытался патоло-гизировать гомосексуальность и выступал за психиатрическое лечение гомосексуалов. И даже психиатры 1920-х годов, исповедовавшие последний подход, полагали, что для России подобные извращения не характерны. Как в 1929 году заявлял Л.Я. Брусиловский на Ученом медицинском совете, в сравнении с Германией эти извращения «не особенно часты» в СССР. Весьма удобно было считать, что такого рода расстройства распространены не среди русских мужчин, а среди крошечного числа русских женщин, ускоренная эмансипация которых, вероятно, уж слишком маскулинизировала их.

Тем временем за пределами городской России и европейской части СССР цивилизаторская миссия большевиков не могла согласиться с «болезненным» подходом к однополому эросу и рассматривала последний как эндемическую (присущую данной местности) практическую характеристику изнанки социального, религиозного и культурного слоя. По мнению Руди Блейса, это была социалистическая версия европейской этнографической традиции XX века, воспринимавшей изучаемые «расы» и народы как в принципе склонные к «мужеложству», или «педерастии». Выстраивая государственные структуры в этих регионах, «социалистических по содержанию» и при этом «национальных по форме», большевистские законодатели 1920-х годов отклонили скупую модернистскую и революционную лексику половых преступлений, использовавшуюся их коллегами в РСФСР. В южных и восточных республиках они предпочитали язык этнографии и перечень «преобладающих» и «широко распространенных» местных обычаев (включая мужеложство, мужскую проституцию и сексуальное преследование мужчин), которые предстояло изжить. По меркам социализма, такие преступления представлялись происками местных буржуев и национальных вождей, групп, пытавшихся деморализовать простых граждан этих регионов. С самого начала революционной эры в России «цивилизаторская миссия» социалистов состояла в искоренении «преступлений, составляющих пережитки родового быта» и образующих русскую «географию перверсий». Такое «картографирование» позволяло РСФСР (наряду с Белоруссией, Украиной и, как ни странно, Арменией) проводить двусмысленную сексуальную модернити, в том числе и в отношении однополого эроса, превращая ее в борьбу с «примитивными» пороками Кавказа и Средней Азии.