Дан Хили - Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства

«Антисодомитские» меры российской полиции лишь в малой степени способствовали медикализации однополой любви. Властей интересовало только раскрытие и наказание актов полового насилия. Однако применение закона показало, что отношение к однополым мужским связям со стороны судей было в значительной степени пристрастным, особенно в эпоху насилия и нестабильности, наступившую после 1905 года. В высших сферах царила терпимость и стремление оградить от преследования виновных из своего круга. В судах Петербурга и Москвы слушалось считанное количество дел даже по поводу насилия над мужчинами. Ничего подобного суду над О. Уайльдом или князем Ф. Эйленбур-гом не было. Одновременно на южных и восточных окраинах империи заметно усилились силовые полицейские преследования взаимных мужских половых отношений. Здесь даже врачи, которые внутри родной России могли позволить признать роль «психопатии» в объяснении сексуального диссидентства, отказывались применять медицинскую модель к феномену «местной педерастии». Налицо было морализаторское законодательство, его избирательное применение и противоречивые теоретические толкования проблемы, которую надлежало регулировать. Эти факты породили бурные дебаты в последние дни царской России, результатом чего явилось новое законодательство, принятое после ноябрьского коллапса.

Реформирование закона об однополой любви до и после 1917 ГОДА

В 1908 году в Санкт-Петербурге выходит работа апологета «среднего пола», скрывшегося под псевдонимом и выступившего в защиту своего права высказываться в печати о «новом вопросе, которого раньше нельзя было касаться»:

В каждой семье может оказаться странный субъект, чувствующий отвращение к женщинам и половое влечение к мужчинам. Как смотреть на подобнаго рода юношу? Как его воспитывать? Считать ли его уродом или развратником? Всё это вопросы чрезвычайно важные для родителей 1.

Замалчивание этого «нового вопроса» объяснялось также терзаниями молодого человека, «странного субъекта», и смущением его родителей. Оперируя сведениями, почерпнутыми из научных и авторитетных европейских источников, автор стремился «популярно и доступно» осветить затронутые им вопросы. Голос русского «странного субъекта», сочетавшего язык медицины с правами человека, звучал за завесой анонимности подобно чревовещателю современной западной гомосексуальной эмансипации. В последние годы царизма малоизвестные русские переводчики и издатели поставляли на книжный рынок империи новейшие европейские публикации по «гомосексуализму» (как сексологического, так и апологетического характера). На первый взгляд, эта издания были адресованы врачам и юристам, но, по сути дела, их авторы и издатели обращались к непрофессиональной, но образованной аудитории. Требования «среднего пола» теперь звучали не только в кулуарных переговорах «педерастов» и власти, но — с ослаблением цензуры печати после революции 1905 года — и в кругах широкой общественности.

Краткий период псевдоконституционного правления и думской (парламентской) политической системы (1905—1917 гг.) был отмечен острыми дискуссиями либералов и социалистов по проблемам регулирования сексуальности. Когда в 1917 году большевики пришли к власти, этот вопрос, очевидно, не представлялся им столь уж значимым. Но очень скоро пришлось разрешать противоречия, с одной стороны, между государством, наукой и Церковью, а с другой — воплощать в жизнь заявленную в социалистической программе концепцию равноправия мужчин и женщин, вследствие чего проблемы сексуальности, однополых отношений оказались в числе приоритетных. Стремясь их разрешить, русские революционеры в своем выборе новой формы дискурса о хрядущем сексуальном порядке опирались на многочисленные источники, в том числе амбивалентные социалистические традиции и унаследованные новым режимом устоявшиеся способы регулирования.

В последние годы царского режима проблема однополой любви стала активно обсуждаться. Художественные тексты и критика, сатира и анафематствования, переводы иностранных трудов и апологетические сочинения приблизили эту проблему к читающей публике и принесли новые концепции и язык для описания взаимного, как мужского, так и женского, эроса. Одновременно юристы анализировали, каким образом (и в прошлом, и в настоящее время) регулировалась в других странах такая любовь, и выносили на обсуждение как своих коллег, так и широкой общественности предложения по введению в Российской империи более справедливого законодательства, регулирующе го сексуальную сферу. Марксисты держались в стороне от этого потока обсуждений, но их изредка звучавшие заявления о грядущей сексуальной революции были не без реверансов в сторону гомосексуальности.

На защиту однополой любви поднялись прежде всего русские литераторы. До 1914 года в Европе не появлялось такого произведения, которое могло бы сравниться по оптимизму и яркости описания гомосексуальной личности с печально известной и популярной повестью Михаила Алексеевича Кузмина «Крылья» 2. Это была первая в мире современная повесть о гомосексуальном самоосознании со счастливым финалом. В своей основе она автобиографична. Главный герой Ваня, юноша из среднего класса Петербурга, постепенно осознает свою непохожесть и отстаивает право быть самим собой. Повествование представляет собой сплав элементов местной гомосексуальной субкультуры, философии фундаменталистских старообрядческих сект и основ классицизма с космополитизмом. Всё это призвано оттенить специфику эмоциональных и интеллектуальных исканий Вани — и М.А. Кузмина — на пути самопознания. Для адептов гомосексуальной субкультуры Санкт-Петербурга и Москвы знакомые реалии русской жизни отражали их совместный опыт и еще более повышали в их глазах литературную ценность повести. «Крылья», по словам С. Карлинского, стали «катехизисом», воспевающим, как в 1912 году определил поэт Николай Степанович Гумилев (1886—1921), «взгляды и чувства целого круга людей, объединенных общей культурой и по праву вознесенных на гребне жизни» 3. Н.С. Гумилеву были ясны и политическая направленность повести, и статус М.А. Кузмина как выразителя «общей культуры» однополой любви. «Крылья» имели скандальный успех, моральные установки повести отличались от современных западноевропейских аналогов и подчеркивали, в отличие от последних, бескомпромиссно позитивную ценность однополой любви в русском культурном ландшафте 4.