Дан Хили - Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства

Статьей с аналогичным текстом без какого-либо объяснения был дополнен УК Таджикской ССР 25. Во всех остальных республиках законодатели, следуя в русле постановления Президиума ЦИК Союза ССР от 7 марта 1934 года, приняли свои постановления в апреле 1934 года. Место новой статьи внутри уголовных кодексов отражало пещерное представление сталинистов о продвинутости и отсталости республик в вопросах сексуальности, в соответствии с которым одни республики включили новую статью в существующие разделы о половых преступлениях (отражая модернизированную сексуальную этику), а другие — связали ее со статьями, посвященными пережиткам родового быта. В УК Белорусской ССР и Украинской ССР новая статья была помещена вместе со статьями о половых преступлениях. Закавказские республики — Армения и Грузия — пошли вслед за этой сравнительно современной классификацией 26. В УК Таджикской ССР и Узбекской ССР запрет на однополые отношения фигурировал среди правонарушений, обусловленных традициями 27. В УК Туркменской ССР и Азербайджанской ССР не делалось различий между половыми преступлениями и преступлениями, связанными с традициями, поэтому уже существовавшая статья против мужеложства была просто приведена в соответствие с постановлением от 7 марта 1934 года 28.

Сталинское руководство не распространялось об этих изменениях в законах и не оставило почти никаких документов, указывающих на то, почему оно с таким рвением взялось за реализацию драконовской инициативы Г.Г. Ягоды. Первые незаконные аресты мужчин-гомосексуалов, проведенные ОПТУ в конце лета 1933 года в Москве и Ленинграде, со всей отчетливостью показали, что, если группы, напоминающие «касту», попадали у ОПТУ под подозрение в заговоре, любые законы для этой организации утрачивали силу. Существовало множество легальных средств для борьбы со шпионажем и контрреволюцией. Во время проведения кампании за наведение порядка в правосудии, характерной для первой пятилетки, у ОПТУ были развязаны руки для борьбы с такого рода преступлениями 29. Предложение Г.Г. Ягоды о введении нового закона, прозвучавшее после рейдов

ОГПУ, а также последующие изменения в законодательстве позволяют предположить, что наряду со шпионажем властей беспокоили и другие проблемы. По мере ускорения процесса социальной чистки в городах, чему способствовало введение в конце 1932 года внутренних паспортов и городской прописки, мишенью органов ОГПУ становились «социальные аномалии» и «классово чуждые» элементы. Женщины, постоянно занимавшиеся проституцией, «профессиональные» нищие, бездомные и прочие «криминальные элементы» образовывали приметную уличную субкультуру. Именно ее предполагалось вымести из социалистического города путем введения паспортов и нового режима регистрации 30. Броско одетые мужчины-гомосексуалы, встречавшиеся друг с другом на облюбованных ими Бульварном кольце в Москве и Невском проспекте в Ленинграде, очевидно, привлекали внимание спецслужб как свидетельство существовавшей аномальной городской субкультуры 31. И хотя Г.Г. Ягода в своей первой докладной записке-предупреждении обратил внимание И.В. Сталина на угрозу шпионажа со стороны гомосексуалов, предложенный им закон и основная часть его аргументации были нацелены против субкультуры. Тайные кружки гомосексуальных мужчин якобы могли создавать потенциально опасные «салоны» и «притоны», однако больше всего органы ОГПУ беспокоил именно публичный аспект гомосексуальной общности и ее деморализующее влияние. Тревога Г.Г. Ягоды по поводу «вербовки и развращения совершенно здоровой молодежи», прежде всего молодых мужчин из военной и вузовской среды, была отражением обеспокоенности психиатров, обсуждавших «психическое заражение» среди «нормальных» армейских новобранцев. Гомосексуальную общность, угрожавшую умственной или половой гигиене, органы ОГПУ и Политбюро характеризовали языком площадной брани как совращение невинных молодых людей «педерастами». Более того, различая в первом законопроекте мужеложство «за плату, по профессии или публично», т. е. характеризуя его как преступление, имеющее разновидности, заместитель председателя ОПТУ считал нужным карать за него, невзирая на обстоятельства, самым суровым образом. Судя по контексту, это были шокирующие описания социального поведения, выполненные языком псев-доэтнографической лексики, характерной для законов против «преступлений, отражающих пережитки родового быта» и недвусмысленно перечисленных в уголовных кодексах окраинных республик. По-видимому, этот язык показался эпатирующим, поскольку за неделю до публикации, вероятно, по указанию Комиссариата юстиции РСФСР или юристов Верховных Судов СССР и РСФСР, он исчез из документов. Можно предположить, что судьи, дабы, предавая гласности запретные практики, не распространять «психическое заражение», выступали за менее прямолинейный закон, написанный в лексике эвфемизмов. Вероятно, юристы обращали внимание и на то, что публичные действия сексуального характера, мужская проституция и «профессиональное» мужеложство уже и так подпадали под действие содержавшихся в УК статей 32, правоведы, несомненно, указывали на нелогичность запрета мужской проституции и нераспространения таких мер на женскую.

Вскоре после принятия закона против мужеложства И.В. Сталину доложили, какую реакцию этот закон может вызвать у левых Западной Европы. В письме, написанном в мае 1934 года, Гарри О. Уайт (Whyte, Harry О.), британский коммунист, постоянно проживавший в Москве и работавший в редакции газеты «Moscow Daily News», попросил И.В. Сталина прокомментировать принятие нового закона 33. (Попутно корреспондент вождя подробно описал попытки узнать местонахождение своего любовника, русского мужчины, арестованного между декабрем 1933-го и мартом 1934 года во время облавы спецслужб на московских гомосексуалов.) Основательно осветив марксистские взгляды на гомосексуальность, Г. Уайт дал понять, что новый закон создаст определенные проблемы и привлечет внимание общественности, что, возможно, скажется на тоне публичных выступлений сталинистов о законе против мужеложства.

Пространное послание Г. Уайта начиналось вопросом к И.В. Сталину: «Может ли гомосексуалист считаться человеком, достойным состоять членом Коммунистической партии?» Журналист изложил марксистские аргументы против полного запрета мужеложства, который, как он утверждал, порождал ни на чем не основанные противоречия в советском обществе, «требовал [для безобидного меньшинства] “уравниловки” в области половой жизни», к тому же игнорировал научный аспект проблемы. Новый закон отвергал положения предыдущего советского закона, защищавшего половую свободу личности и половую неприкосновенность. Предыдущий закон отражал решимость советской власти разрешить капиталистические противоречия в этом вопросе. Социальное положение гомосексуалов Г. Уайт уподобил положению других слоев общества, страдавших от дискриминации, — женщин, «цветных рас» и «нацменов». Адресат И.В. Сталина провел тонкую разграничительную линию между личной жизнью коммуниста (к этой, приватной, сфере относятся и половые пристрастия последнего) и случаями, когда гомосексуальность в буржуазном обществе становилась достоянием общественности и перетекала в политическую плоскость. В письме Г. Уайт обратился к взглядам Карла Маркса (1818—1883) и Ф. Энгельса в свете политического аспекта гомосексуальности, а также одобрил линию Коминтерна в отношении приписанных М. ван дер Люббе контактов с надистами-гомосексуалами. Журналист бичевал лицемерие фашистских политиканов, разгромивших Институт сексологии М. Хиршфельда, напомнил И.В. Сталину о его критике с трибуны XVH съезда ВКП(6) (26 января — 10 февраля 1934 года) «уравниловки» в жалованье, условиях жизни и «в области потребностей и личного быта» как «достойной какой-нибудь первобытной секты аскетов», но не достойной марксиста. Обращение к теме уравниловки имело, по мнению журналиста, прямое отношение к вопросу о гомосексуальности, поскольку новый закон вынуждал биологически отличающееся меньшинство подвергнуться «уравниловке в области половой жизни» 34.