Дан Хили - Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства

Н.В. Крыленко взывал к политической и (по крайней мере, неосознанно) к маскулинной озабоченности слушателей, прикрывая щекотливую тему балагурством. Он стремился создать классовую и юридическую дистанцию между запаниковавшими сексуальными и социальными отщепенцами и здоровыми тружениками, советскими мужчинами (и женщинами). Затем он переключился на серьезный тон, указывая, что «педерасты» «в тайных поганых притончиках и притонах» часто занимаются контрреволюционной деятельностью. Закон против мужеложства оправдывался юмористическими фразочками, которые встроили мужчин-гомосексуалов в пространство знакомого враждебного класса и социальных категорий и отделили советские медицинские взгляды на них от «буржуазных» теорий. Таким образом, Н.В. Крыленко свел к минимуму амбивалентность созданной режимом конструкции «обычного» гомосексуала.

Если в дискурсе сталинистов мужчина-«педераст» трансформировался в деклассированный элемент, то «женщины, любящие женщин», похоже, в этой дегуманизированной полемике не фигурировали. Анализ архивных материалов не позволил выявить причину такой гендерной дихотомии в сталинистском отношении к гомосексуальности. При этом нам известно, что в нацистской Германии полиция, врачи и чиновники обсуждали, следует ли классифицировать женщин, имеющих взаимный секс, как преступниц. На отношение же советского руководства к данному вопросу нам так и не удалось пролить свет 68. «Гомо-сексуалистками», или «маскулинизированными» особами, не интересовались во время непродолжительных обсуждений о том, что делать с мужчинами-гомосексуалами. Однако, отталкиваясь от хорошо известных мер, принятых в сфере семейной политики, а также свидетельств медицинской и судебной практики 1930-х годов, у нас есть возможность реконструировать официальные взгляды на эти эфемерные фшуры.

Консервативный поворот в социальной и семейной политике при сталинизме известен историкам русской революции как «предательство» революционных принципов или как «великое отступление» 69. Исследователи более позднего периода указывали на синкретичную природу политики в сфере брака, развода, семьи, проводившейся в годы первой пятилетки. Сталинизм не просто повернул назад, к 1917 году, ход истории, но смешал элементы революционного движения за эмансипацию женщин с представлениями (никогда серьезно не изучавшимися русскими марксистами) биологической заданности фемининной социальной роли 70. В середине и в конце 1930-х годов государство энергично призывало женщин становиться в ряды промышленных рабочих и в то же время создавать семьи. Занятость женщин на производстве значительно возросла, особенно во вторую пятилетку (1932—1937), когда 82% из всех влившихся в промышленное производство составляли женщины. К 1940 году 39% индустриальных рабочих также составляли женщины 71. И всё же угроза войны, повлиявшая на расстановку приоритетов в новой командной экономике, заставила сталинское руководство задуматься о падении рождаемости в Советском Союзе. Изучение состояния дел с рождаемостью, предпринятое в 1934 году экономистом Станиславом Густавовичем Струмилинь1м (1877—1974), очевидно, оказало серьезное влияние на образ мыслей правительства и поставило под сомнение постановление Наркомздрава и Наркомюста от 18 ноября 1920 года о разрешении абортов 72. В такой обстановке новые наказания и принудительные меры были направлены на то, чтобы пересмотреть отношение к вынашиванию детей и семейным обязанностям и заставить женщину сочетать материнство с работой по найму. Аборты как распространенная среди городских женщин форма контроля над рождаемостью благодаря страховым полисам были запрещены. Постановление ЦИК и СНК СССР от 27 июня 1936 года «О запрещении абортов, увеличении материальной помощи роженицам, установлении государственной помощи многосемейным, расширении сети родильных домов, детских яслей и детских садов, усилении уголовного наказания за неплатеж алиментов и о некоторых изменениях в законодательстве о разводах» существенно ограничило возможность развестись. В то же время, согласно приказу Комиссариата здравоохранения, доступ к средствам контроля над рождаемостью негласно ограничивался, что еще больше суживало самостоятельность женщин в принятии решения об отказе от рождения детей 73.

Предваряя и сопровождая эти объявленные и необъявленные меры, правительство преследовало цель заставить женщину детородного возраста чаще беременеть и вынашивать детей. Для этого проводились кампании в поддержку семьи и моральной устойчивости, а материнство преподносилось как выполнение социального долга. Семейная жизнь стала предметом пристального внимания, хотя до этого большевистские лидеры мало говорили о внутренней динамике и психологии отношений «муж — жена». Газета «Правда» осуждала «так называемую “свободную любовь” и всякую беспорядочную половую жизнь» как безоговорочно буржуазную, противоречащую советской морали и указывала на образцовые семейные отношения внутри «элиты нашей страны, где мужчины, как правило, являются отличными семьянинами, крепко любящими своих детей». В той же статье «Правды» осуждался «мужчина, который несерьезно относится к браку». Тут же были опубликованы и выдержки из писем В.И. Ленина к И.Ф. Арманд, чтобы подчеркнуть заботу вождя о «серьезном в любви» 74. В основе этой кампании против мужской половой распущенности лежало негласное предположение, правильное и естественное, что именно женщины после рождения детей берут на себя их воспитание. Назначение алиментов согласно постановлению от 27 июня 1936 года вызвало искреннее одобрение и положительную реакцию женщин, боявшихся остаться брошенными или уже имевших такой опыт. Со страниц газет прославлялся культ материнства, однако критически настроенные обозреватели находили гротеск в изображении жизни многодетной матери как примера патриотизма — при таком-то семействе женщины умудрялись находить силы воспевать «первый крик и первую улыбку малыша» 75. В совокупности эти меры поддерживали навязывавшуюся государством обязательную гетеросексуальность для всех женщин детородного возраста. Женщина, имевшая секс с мужчиной и предпочитавшая ограничивать рождение детей ради получения образования и преуспевания в карьере, вынуждена была прибегать к воздержанию или к подпольным абортам с их катастрофическими для здоровья последствиями. В противном случае ей приходилось бросать или сворачивать с таким трудом делаемую карьеру.

Неотъемлемой чертой принципа социалистической гетеросексуальности было возрождение фемининности, которой должны были обладать ключевые группы советских женщин. Среди наиболее выдающихся героинь первой пятилетки были женщины-авиаторы, трактористки, «ударницы труда» на фабриках и в колхозах, сумевшие перевыполнить производственные планы. Такие женщины, как Валентина Степановна Гризодубова (1910— 1993), Полина Денисовна Осипенко (1907—1939) и Марина Михайловна Раскова (1912—1943), совершившие в 1938 году первый беспосадочный полет из Москвы на советский Дальний Восток, прославлялись за воплощенные ими идеи эмансипации и технических достижений. Рост производительности труда, внедрение новых технологий и использование женщин в промышленности и военном деле были одними из главнейших тем, в частности, газетных публикаций, в которых подчеркивался вклад этих выдающихся героинь в возвеличение нации. При этом движение так называемых «общественниц» («жен-активисток»), зародившееся в 1936 году благодаря материальной поддержке народного комиссара тяжелой промышленности Григория Константиновича (Серго) Орджоникидзе (1886—1937), превозносило общественную роль жен знаменитых ответственных работников промышленности, инженеров и офицеров 76. Фемининность этих матерей семейства, их успешность были поразительной и нарочито подчеркиваемой чертой их общественного облика. Привлекавшиеся как матери, домохозяйки и «хозяйки великой советской семьи», эти женщины бескорыстно участвовали в движении «общественниц», следили за удобством рабочих мест на фабриках, заботились о повышении культурного и образовательного уровня, организации досуга рабочих. На их плечах лежала и забота о детях и мужьях, воплощая более широкий подход к материнству как национальному долгу. Проявляли они неподдельный интерес и к новым обязанностям своих мужей. В целях пропаганды этим женщинам предписывалось блюсти гигиену, создавать уют и спокойствие в доме, следить за «моральным обликом» мужей и вести с ними разговоры об их работе в конструктивной и откровенной, повышающей производительность труда манере. Этим женщинам надлежало прислушиваться к критике и наставлениям мужей, что не должно было снижать их социальный активизм; кроме того, они должны были быть в состоянии разглядеть антигосударственные деяния или высказывания членов семьи. Типичная беспартийная «жена-активистка», по словам Ребекки Б. Нири (Neary, Rebecca В.), «с неизменными кудряшками, в пальто с меховым воротником и в стильной шляпке», представляла собой откровенный контраст с «просто одетой, хмурой» коммунисткой, у которой вечно не хватает времени, чтобы одеваться по моде или сделать прическу. К стереотипу большевичек как «простых и суровых» или «принципиальных и самоотверженных» женщин теперь добавилась альтернатива в виде фемининных и нежных жен-ма-терей, «призванных олицетворять жительниц страны, в которой “жить стало лучше, жить стало веселей”» 77. Для избранной группы советских женщин новый идеал воплощался в образе «феминизированной, но не открыто сексуализированной» героини и венчал построение сталинистского варианта социалистической гетеросексуальности.