Дан Хили - Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства

Может показаться, что сталинские лидеры не собирались запрещать или патологизировать «маскулинизированную» женщину, или «гомосексуалисгку», хотя и прилагали все усилия, чтобы внедрить конструкт новой гетеросексуальности. Существует несколько возможных объяснений такого явного пренебрежения. Первое заключается в фактическом отсутствии, как мы уже отмечали, женской субкультуры однополых отношений, которая использовала бы общественное пространство. «Женщины, любящие женщин», были в меньшей степени способны (и не так склонны), как их соперники-мужчины, создавать и использовать специальные городские территории для общения и сексуального контакта. Если бы такая субкультура заявила о себе открыто, ее апологетов постигла бы та же участь, что и уличных проституток и мужчин-гомосексуалов. Другая возможная причина столь слабого внимания заключается в представлении, сложившемся в 1920-х годах в результате контактов советских врачей с «гомосексуалистами», о том, что «настоящих», или «врожденных», «гомосексуалисток» в советском обществе очень мало и, более того, их партнерши — «нормальные» женщины, избегающие гетеросексуальных отношений, возможно, из-за неудачного опыта с мужчинами.

Запреты на аборты и контрацепцию теоретически означали, что, вступая в гетеросексуальные отношения, такие женщины лишаются возможности отказаться от материнства. Как и в нацистской Германии, советские руководители учитывали возможность однополых контактов между женщинами, но полагали, что половой акт с мужчиной способен «излечить» лесбиянку 78. И наконец, нельзя просто так сбросить со счетов образ самоотверженной и политически сознательной большевички старого типа (воплощенный, например, в облике вдовы В.И. Ленина Надежды Константиновны Крупской; 1869—1939), а также скорее приобретенные, нежели врожденные черты «маскулинизации» вроде производственной квалификации и отваги. Политическую грамотность и техническое мастерство надлежало культивировать среди огромной массы новых работниц, приходивших на производство. В противоположность этому «феминизированный» облик «жены-активистки» был знакомее особого статуса принадлежности к управленческой элите — детищу кадровой политики сталинистов 79. Синкретичная природа сталинской семейной политики породила множество противоречий между новым и старым образом мысли относительно приемлемой гендерной роли женщины.

Отголоски таких неустоявшихся ожиданий прорываются со страниц трудов судебных гинекологов середины 1930-х годов. Когда в 1933—1934 годах специалисты по судебной медицине совместно с юристами и органами внутренних дел разработали примерные «Правила амбулаторного судебно-медицинского акушерско-гинекологического исследования», они избегали откровенного упоминания о преступлениях, связанных с женскими однополыми правонарушениями, в отличие от таких же правонарушений «педерастов». Цитируемый ниже пассаж, касающийся сбора доказательств полового преступления, указывает на то, что специалистами учитывалась предусмотренная гендерно-нейтральной ст. 152 УК РСФСР 1926 года [(«Развращение малолетних и несовершеннолетних, совершенное путем развратных действий в отношении их...»)] возможность покушения женщин на девушек. Осмотр женщин (преступниц либо их жертв) надлежало проводить в соответствии со следующими указаниями «Правил...»:

В случаях акушерско-гинекологического судебно-медицинского освидетельствования для установления девственности или изнасилования с растлением, либо развратных действий или половой зрелости, эксперт обязан определить:

а) общее состояние свидетельствуемой: телосложение, соответствие внешнего вида указанному ею возрасту, инфантильность, вирилизм (омужествле-ние), ненормальности волосяного покрова, пороки общего развития и проч. 80.

Далее «Правила...» предписывали врачам проверять, какому типу — «маскулинному» или «фемининному» — соответствует волосяной покров осматриваемой женщины. В зависимости от цели осмотра врачам надлежало собирать также сведения о «половой жизни» женщины и, согласно этим «Правилам...», требовалось задавать два ключевых вопроса: «Половая жизнь: если не отрицается, то с каких лет началась; [были ли] извращения». Согласно формулировке «Правил...», судебные эксперты и юристы, следуя нейтральному с гендерной точки зрения языку закона, допускали возможность покушений взрослых женщин на сексуально незрелых девушек. Уголовный кодекс меж тем не поднимал вопрос о «вирилизме» — особенностях телосложения насильника или жертвы. Включение их в медико-правовые «Правила...» указывало на разделявшиеся экспертами ожидания, что в однополом акте, по крайней мере, одна женщина относится к категории «маскулинизированных». Представители органов внутренних дел и юриспруденции, одобрившие «Правила...» в 1934 году, сохранили косвенные упоминания о «маскулинизированных» женщинах даже вопреки кампании против «биологизации» наук, сопровождавшей культурную революцию. Год спустя было опубликовано руководство по «судебно-медицинской акушерско-гинекологической экспертизе», в котором довольно неуклюже рассматривался вопрос о «педерастии». Н.В. Попов и Е.Е. Розенблюм в комментариях по поводу «насилия с половыми извращениями» лишь кратко коснулись вопроса о женских однополых покушениях. Они уклонились от какой-либо дискуссии о маскулинизации женщин-преступниц или жертв женских покушений, хотя воспроизведенные в том же издании «Правила...» указывали на маскулинизацию как на весьма важный побудительный фактор к совершению преступлений подобного рода.

Вместо этого Н.В. Попов и Е.Е. Розенблюм, не желавшие касаться предписанной в эпоху нэпа «биологизации» женской гомосексуальности, что также отразилось в «Правилах...», утверждали:

До судебно-медицинского эксперта случаи однополого сожительства женщин (трибадия) обычно не доходят, так как никаких изменений в обла-cm гениталий не отмечается, если не считать редких, наблюдавшихся в Париже, случаев ранения клитора от укуса во время сношения (Мартино). Иногда можно еще обнаружить у активной партнерши, как при онанизме у молодых девиц, удлинение клитора или только крайней плоти. У подверженных трибадии нередко обнаруживают признаки истерии, а в некоторых случаях это извращение является частным сексуальным проявлением какого-нибудь психического расстройства 81.

Н.В. Попов и Е.Е. Розенблюм возродили архаичное представление о «педерастии» как о явлении, находящемся в ведении судебной гинекологии. Одновременно они ни в грош не ставили мнение отечественных авторитетов, изучавших женскую гомосексуальность. Авторы руководства вернулись к избитому представлению о невинной России и сексуально извращенной Западной Европе. Единственным удостоенным их внимания оказался труд Луи Мартино (Martineau, Louis; 1835—1888) «Лекции о деформации вульвы и аналиса» («Lemons sur les deformations vulvaires et anales») (1884). В силу временной и культурной отдаленности автор относил «лесбийскую любовь» к экзотичным проявлениям полового влечения 82. Неподготовленный читатель мог воспринять этот феномен как симптом буржуазного вырождения, характерного либо для императорской России, либо, что более вероятно, для парижского общества. Одновременно, указывая на вероятность психических расстройств «трибад», Н.В. Попов и Е.Е. Розенблюм намекали, что они предпочли бы оставить эту проблему психиатрам. При всех недомолвках и отрицаниях комментарии этих врачей по поводу «лесбийской любви» отражали противоречивые гендерные течения середины 1930-х годов — дилемму в отношении «маскулинных» качеств женщин и тревогу за женщин, избегавших материнства.