Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Чем были заняты мысли Комлева, сказать не берусь. Последнее слово он оставил за собой.

— Я продолжу расследование вашего письма. — Но тон его изменился.

Догадка Данкова получила вскоре новые экспериментальные подтверждения, и малоэнергичные вспышки космических лучей стали бесспорным научным фактом.

…В тот вечер троица собралась в павильоне.

Дима был свеж, побрит, причесан. Долго задерживаться здесь он, видимо, не собирался: «Когда очередной автобус в город?» Попросил у Чадова расписание, озадаченно уставился в циферблат своих часов. «Она оригинальна, ни на кого не похожа, я знаю, — сказал Сергей. — Редкая девушка — она не любит опозданий…» Как лучший чертежник, Сергей был занят графиком, елозил животом по розовой миллиметровке. Чадов, сидя в кресле, наблюдал, как выстраивается кривая. «Комлев твою фамилию обошел, Дима, — в сотый, должно быть, раз возвращался Чадов к памятному объяснению с директором. — Всех перебрал, даже уборщицу Маришу, а тебя не задел…»

В сотый раз возвращался Чадов к памятному разговору, но этой подробности коснулся впервые. Именно сейчас, когда минута, их уравнявшая, позади, когда все факты, сходясь воедино, должны подтвердить смелую правоту теоретика, а его пичок погружается в тень — и, быть может, надолго, — не снискав и сомнительной славы «дюле».

Я понял, кажется, почему он так повернул разговор: успех товарища — если все оправдается, — самая прекрасная удача не изменят его, Чадова, мнения насчет кредо Димы Данкова, насчет его «ohne uns». Комлев обошел молчанием Данкова, конечно, неспроста: не хотел бередить старых ран, признавать своей вины. Но ведь и на Диме вина: спасовал перед Чемпаловым, ретировался. Ведь и Диме не простится этот случай. Им, Чадовым, не простится, Ездовским, другими… Нет побед, оправдывающих малодушие.

— Ohne uns — не для нас, — сказал Костя.

Данков промолчал; склонился над листом, всматриваясь в направление кривой, — прикидывал, куда она ведет… Вдруг заметил, что в кабинете жарко; скинул пиджак, снял новенькие туфли, забрался с ногами на диван.

Движение остро заточенного карандаша и быстрой резинки в смуглых пальцах Сергея оттесняло все внутренние несогласия. Данков и Чадов обменивались короткими фразами специального смысла; Сергей, не отвлекаясь, тоже подавал голос — шла сосредоточенная доводка частностей, требующая полного единства между ними. Так сообща ищут слово в почти готовую строку. Все измерения космических масштабов, которыми они привыкли оперировать, сузились до одного цифрового значения, до скромной величины: десять в минус четвертой степени эрстед.

Смуглая рука Сергея заканчивала график.

Все разговоры смолкли.

На меня вдруг пахнуло атмосферой «малого хурала» — тот же нервный озноб в ожидании итога.

Сергей выписал цифру в углу листа, обвел ее карандашом, отодвинул листок, сказал:

— Десять в минус четвертой.

Дима не оставлял своего места на диване. Его отутюженные брюки помялись, волосы успели вздыбиться.

Был тот самый момент, когда предсказание обращается в научный факт и происходит незаметное, как рост бамбука, прибавление в наших знаниях о вселенной.

Но понадобилось немалое усилие, чтобы проникнуться необычностью, значительностью происходящего, уверовать в реальность связи между цифрой, полученной на канцелярском столе, покрытом листом холодящего локоть плексигласа, и магнитным полем, возникшим за миллионы километров от нас, в вечном холоде, где нет тяжести и нечем дышать, куда человек намерен устремиться в пузырьке согретого воздуха…

«Не опоздаем?» — проговорил Дима, снова глядя на часы. Костя, словно бы не принимая Диминых слов или считая их неуместными, сказал, чтобы он особенно не беспокоился. «Хороший подарок скрашивает любое опоздание…» — «Пока доедем, все магазины закроют… Или ты об этом?» — Дима с сомнением повертел листок с цифрой, взятой в кружок. Ездовский пояснил Чадову: «Ты ее не знаешь, старик. — Деликатно добавил: — Земная девушка. Тридцать девятого года рождения».

Озабоченность личными обстоятельствами, затрудненность перед ними; долгожданная минута пробежала буднично.

Я почему-то ждал другого.

Не пышных поздравлений, объятий, поцелуев, но и не этой холодноватости, едва ли не нарочитой спешки к автобусу…

Все объясняется тем, подумалось мне, что слишком отдалены еще время и события, ради которых они выполнили эту работу…

Когда Левитан начал говорить, я находился в центре Москвы, возле телеграфа.

Эхо репродукторов, установленных по обеим сторонам улицы, забивало слова, ветер относил их в сторону. Люди на пешеходной дорожке, заслышав Левитана, стали придерживать шаг — на середине магистрали его голос звучал разборчиво и внятно.

Догадка явилась, пожалуй что, общей: запустили.

Главным желанием в тот момент было знать: кто? Имя?

Я достиг удобной зоны, когда сверху прозвучало:

«…Гражданин Советского Союза Юрий Алексеевич Гагарин…»

Продвигаясь по улице вверх, задерживаясь возле витрин, газетных киосков, я в людской толчее, шумной и говорливой более обычного, узнавал новые подробности.

— Тридцать четвертого года!.. Господи, это сколько же ему?

Мне тоже представлялось, что если майор, то, наверно, за тридцать и, должно быть, воевал… И я как-то не мог сосредоточиться, чтобы высчитать, сколько же ему лет, — новое имя летело к бессмертию, ошеломляя, обескураживая своей молодостью… и потрясала быстрота, мгновенность, с какой это возникшее из безвестности имя впечатывалось в память человечества. Фронт, фронтовая авиация, подымавшая людей моего призыва, учили подвигу как бессчетно повторенному смертному риску, как мужеству, стократно испытанному огнем. Я вспомнил Золотую Звезду своего командира, штурмовика Георгия Чернова, павшего на двести девятом — двести девятом! — боевом вылете, другие незаурядные лица, не только крылатого племени, положившие свой труд, свою мысль, свою жизнь на людское благо… Величие новогов те минуты полному охвату не поддавалось.

Ни с кем не заговаривая, ни к кому в отдельности не обращаясь, я к приходу на Пушкинскую площадь знал о космонавте больше, чем успело передать радио, потому что общая жажда новых подробностей приводила к смешанию фактов с домыслом, едва ли отличимым от правды. Вдоль осевой линии запруженной улицы, положив руки на плечи друг друга, в сторону Красной площади весело катили три велосипедиста. На узком багажнике средней машины стоял паренек в белом халате медика. Напряженно сохраняя равновесие, он тянулся в рост. На его груди красными чернилами был намалеван призыв: «Все в космос!» Возле памятника Пушкину молодые парни качали какого-то майора в авиационной шинели. Майор взлетал, придерживая фуражку. Потом подхватили бородатого кубинца, похожего на Кастро. Потом какую-то девушку.