Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Далеко еще не все становилось сразу ясным даже в столь аккуратно выведенных графиках. Многое еще требовало объяснений. Особенно вот эти разные отклонения от только что найденных зависимостей. «Почему?» — стучал карандашиком Гуделис. И было только ясно, что нужно повторять и повторять.

Поток заплеска поглотил их внимание не на один год. С каждым выездом к морю брали они снова и снова эти бегущие пенистые языки под наблюдение. В разные моменты волнения. На разных участках косы и литовского побережья. На разных береговых склонах — то более крутых, то совсем отлогих.

Силу волнения измеряли при этом не только у самого берега, но и там, подальше в море. На береговой авандюне — на той, кажется, где происходил у них первый научный разговор с Владимиром Витальевичем Лонгиновым, — водрузили приборный столик. Самодельный столик, который сколачивали тут же, как робинзоны, из того, что море вечно выбрасывает на берег: бревна, ящики, доски. На нем установили трубу волномера. А потом вдвоем или втроем пускались вплавь, помогая друг другу ставить в море буек с тяжелым камнем, на тросике, как на якоре. По прыжкам этого буйка — красный клоунский колпачок, танцующий на волнах, — определяли в трубу опять же высоту и периоды волн уже более точно. Конечно, насколько мог улавливать глаз. И снова сравнивали с тем, как ведут себя при этом потоки заплесков на пляже.

И следующий шаг. Попытка ответить на самый важный вопрос: что же делают с прибрежными наносами заплески? Куда и сколько их перегоняет эта качель прямых и обратных потоков? Погремушка песчинок, то взбегающая вверх, на пляж с языком заплеска, то откатывающая обратно, все время говорит о том, какая тут происходит перетасовка. А каков ее баланс?

Они вбивали в песок по склону пляжа ряды тонких стержней, гуськом в воде, — «по методу Лонгинова». И подсчитывали линеечкой прибыль-убыль песка у каждого стержня после прошедшего шторма, после того как здесь поработали заплески. Изменения по профилю склона.

А потом придумали разбивать такими же стержнями целую площадку пляжа, как шахматную доску, на клетки-квадраты. И снимали «урожай» наносов с каждого квадрата, подсчитывая их баланс уже по площади. Это уже «метод Гуделиса».

В каждой пригоршне песочка, переброшенной по склону пляжа, зафиксированной линеечкой у стержня, проглядывал этот Большой поток, о котором теперь Гуделис стремился все время что-то еще узнать.

Море не так-то просто отдавало им свои секреты. Уж на что, казалось бы, такая понятная вещь, как обыкновенный поток заплеска. А на самом-то деле… Даже измерить, скажем, скорость обратного потока — уже задача. Обратный поток не имеет того ярко выраженного края, как язык прямого заплеска, взбегающий на берег. Только по мокрому следу, быстро сохнущему, можно следить за движением отката вниз. Неверная, неясная кромка между темным и светлым песком, как бы сползающая по склону, непрерывно меняющая свои оттенки. Они понимали, что измеряют обратный поток пока лишь очень приблизительно. И надо еще подумать, как его схватить. Упрямец «обратный»!

Море жестко диктовало свои условия. Било яростно, когда надо стоять как вкопанному по ходу заплесков с секундомером в руке. Подвергало шеренги и квадраты расставленных стержней иногда такому обстрелу, что все приходило в расстройство. Заносило стержни с головкой, подмывало, разбрасывало по пляжу. И весь опыт надо было повторять сначала.

Ну что ж, и сначала. Еще и еще раз. Это не в тихой пристани, это — море. А работа у моря требует, между прочим, и еще одного: терпения и терпения. «Адского терпения!» — как выразился однажды профессор Зенкович.

Приходилось «ходить на волну» с узким стаканчиком в руках и бросаться вперед, в самое кипение буруна. И в тот же момент производить операцию, которая в обычных условиях где-нибудь в лаборатории сущий пустяк, — наполнить стаканчик водой. А здесь, в ревущем котле прибоя… Надо еще донести стаканчик в сохранности обратно до берега, чтобы его не вырвало, не разбило волной. Он наполнен драгоценной мутью взвешенных в воде песчинок. По этой мути будут определять степень того, насколько вздымает и несет с собой волна рой наносов. Степень взмученности.

Даже сильный, рослый Минкявичюс, неутомимо бродивший по пескам больших дюн, не мог выдержать более двух-трех заходов подряд на волну. Отлеживался, переводя дух, среди береговых холмиков под солнцем. А затем снова: «Пошли!»

Вода в Балтике, скажем прямо, не самая теплая. Только входишь — и брр! А им приходилось и плавать, и нырять, и стоять… Сколько же раз? Кто это считал?

Современных гидрокостюмов в их распоряжении еще не было. Поневоле обращались к домашнему средству. Баночки с вазелином. Густо обмазывали друг друга, собираясь на «водные процедуры». Все-таки какая-то защитная пленка от холода воды. Ходили, поблескивая на солнце как лакированные. Вазелиновые робинзоны. И даже чуточку этим гордились — таким отличием от простых смертных. Особая работа!

Но такая «особая работа» далеко не всем приходилась по нутру. Некоторые не выдерживали. Стасе Мочякене, тоненькая девушка, и та оказалась тверже, терпеливее иных молодцов по виду. Не всякий, кто готовится стать географом, может стать береговиком — сражаться с причудами моря, с этим предметом исследования, как с противником. Гуделис всякий раз угадывал по глазам новичка: готов бить отбой. И вряд ли мы увидим его снова на следующий год здесь, в береговой экспедиции.

И все же за этот начальный период исследований, довольно кустарный и даже в какой-то мере еще ученический, — в течение нескольких экспедиций они сумели собрать не такой уж малый багаж фактов. До двух тысяч разных наблюдений. И все над потоками заплесков. Материал, из которого можно уже извлекать определенные выводы.

Несколько страничек их сообщения на эту тему заняли скромное место в академическом сборнике среди потока других ученых публикаций. Первый голос с литовского побережья. Но его тотчас услышал, оценил внимательный читатель в Москве, Владимир Витальевич Лонгинов. «Эта работа является наиболее интересной из всех известных мне исследований в данном направлении», — приписал он к своей уже выходящей из печати статье. Три строчки краткого примечания, которые они читали и перечитывали у себя в Вильнюсе не один раз.

Но когда Лонгинов снова приехал к ним на косу — «для обмена мыслями», — они вполне убедились, что за этими тремя строчками скупой похвалы надо было читать еще и настоятельное приглашение. Следовать дальше.

«Дальше» — по понятиям береговика — это прежде всего еще глубже в воду, еще смелее по всей широте прибойной зоны.

Мы встретились с группой Гуделиса, с ее участниками, когда начальный период их исследований остался уже позади и когда они действительно двинулись дальше и глубже. Когда группа получила новое крепкое пополнение. Когда сюда же, на косу, стали приезжать экспедиции москвичей и за первым рукопожатием «здрасьте» или, по-литовски, «лабас» они привыкали работать вместе на одном берегу. Когда с москвичами появилась новая техника со всякой электронной аппаратурой для изучения прибойных потоков и литовские товарищи, войдя во вкус, изобрели, в свою очередь, этакие «механические ладони», которые, легко касаясь воды, отмечали послушно движения тонкой пленочки заплесков туда и обратно и сами же записывали собственное движение электромагнитным пером на ленту. Наконец-то скользкий, упрямый обратный поток, доставлявший им столько огорчений, подчинился точному измерению.