Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

— Тише, товарищи, — призывает председатель. — Давайте по порядку.

— Колизей… Парфенон… египетские пирамиды… — лепечет профессор Липышев.

— Может, в Италии следует запатентовать? — замечает кто-то робко.

«Потому что Колизей, — соображаю я. — Музей-Колизей».

— В Италии, Франции, Соединенных Штатах Америки…

Я сижу вроде как ни при чем. А в кабинете все оживились, отовсюду сыплются предложения. Члены Экспертного совета валят в кучу страны и континенты — все это Заграничье, Заокеанье — на большой замдиректорский полированный стол.

— Вопрос ясен, — торопит кто-то неразличимый.

— Прошу голосовать, — командует председатель. — Кто за то, чтобы патентовать изобретение за рубежом, прошу поднять руку.

ПРИНЯТО ЕДИНОГЛАСНО.

Вот и все. Луг за деревней, волшебный зáмок — мир, закрытый для посещений. О его существовании знают несколько человек, которые, так сказать, официально открыли его, зарегистрировали в соответствующем реестре, перерезали розовую ленточку, вдохнули аромат цветов, свежескошенной травы, отведали плодов его сада и оставили меня в качестве охраны. Врата распахнуты, но в них никто не войдет. До поры до времени.

Мой рот на замкé. На замкé зáмок. Я не могу никому рассказать о моем открытии, никого не могу повести в тот сад. Написанные стихи заперты в письменный стол; картины, совершенство и новизна которых должны поразить человечество, поставлены лицом к стене. Вот с чем можно это сравнить.

НУ И УСТРОИЛ ТЫ МНЕ ВЕСЕЛУЮ ЖИЗНЬ, САНЯ ПОЗДОВ!

С другой стороны, пусти туда сейчас всех, кто захочет войти, что останется от незащищенного зáмка, от оставленного без присмотра сада? Пустота и разрушение, пустота и разрушение. Вот с чем можно это сравнить.

Волосы мои выгорели, пожухли от работы под ярким солнцем. Я засыпаю и просыпаюсь с мыслями о мире, который открылся мне однажды. С каждым разом я все увереннее берусь за кисть, чтобы выразить то новое, что удалось разглядеть и понять.

Вот с чем можно сравнить работу в лаборатории, когда открытие в твоих руках.

Мной движут любовь и преданность. И еще неудовлетворенность, родственная чувству несправедливости, вызванному теми многочисленными аннотациями и формулами изобретений, которые я вынужден был написать за свою жизнь.

…Все-таки слишком много было сказано нелестного об аннотациях. Одностороннего. С другой стороны, аннотация — это рисунок, выполненный единым движением пера. Контур. Абрис. Ясная линия носа, губ, подбородка, груди. Совершенная крутизна плоти. Самое характерное. Суть. Короткий рассказ. Крупный план.

Искусство извлечений, отшелушивания второстепенного, выявления неявного — вот что такое аннотация. Костяк теории. Структура произведения, его рентгеновский снимок.

ТО, НА ЧТО НЕЛЬЗЯ НАПИСАТЬ АННОТАЦИЮ, НЕ СТОИТ ВЫЕДЕННОГО ЯЙЦА.

Саня Поздов приносит картинку, на которой изображен воин петровских времен верхом на коне. Вид у воина бравый, родинка на левой щеке (неотразимый мужчина). В руке пистолет, из которого он палит. Дым из пистолета похож на моток курчавой шерсти. Один глаз воина заплыл, точно после пьяной драки, другой чуть косит. Но эти недостатки следует отнести за счет несовершенной техники исполнения. Зато камзол, богатая попона у коня и зáмок с башенками за спиной всадника олицетворяют образ победителя.

СЛАВНЫЙ РЫЦАРЬ ЕВДОН.

— По случаю чего, — спрашиваю, — такой подарок?

— На стенку повесишь. Это копия, — говорит Саня. — Костя Брагин на «ксероксе» снял.

— Надо же, — говорю, — какая прекрасная копия. Ничуть не хуже, чем оригинал.

— Даже лучше, — подтрунивает надо мной Ясный, который не терпит эрзацев. — Мало тебе своих оригинальныхрисунков.

Альбом моих рисунков — это журнал лабораторных записей. Я обрабатываю экспериментальные данные, компоную их, перегруппировываю, меняю местами, отсекаю лишнее. Наклеиваю куски перфолент, рентгенограммы, спектры, черчу схемы, графики, ставлю недостающие эксперименты. Искусство коллажа увлекает меня. Картина постепенно меняется, и как существенны изменения!

Перекомпоновка элементов картины меняет всю картину. Потому что

А+В В ИСКУССТВЕ НИКОГДА НЕ РАВНО В+А.

Я аннотирую, привожу в порядок, донашиваю результаты, которые со временем усохнут до аннотации в реферативном журнале (РЖ) или в бюллетене изобретений и открытий (БИО). Превратятся в небольшой абзац монографии. Тогда вся эта суета, маета, оформление, горение пройдут, уйдут, забудутся. Другой этап настанет, другие дела на смену придут. И, наткнувшись однажды в стареньком томе РЖ на реферат старой работы, почувствуешь легкий укол в сердце и, оглянувшись, увидишь то, что было жизнью твоей, работой, что осталось следом твоим на земле. Что с полным правом можно назвать твоим делом.

Как мог бы сказать:

МОЙ ДОМ, МОЙ ГОРОД, МОЯ СТРАНА.

Часто ли случается оглянуться? И хорошо, что не часто. Оглядки известно чем кончаются.

Но день приходит, и день уходит. Вместо рубенсовского буйства жизни, вместо уюта дома и Леночкиных ласк перед тобой все та же аннотация — беглый рисунок пером, а сам ты все в той же лаборатории, окно которой одиноко светится, как единственный глаз великана. Как дыра в шторе затемнения. И тогда ты говоришь себе: будет завтра. Но завтра

НИЧЕГО ДРУГОГО НЕ БУДЕТ.

И все-таки приходит день, час, минута, когда такое случается. Когда оно приходит. Счастье, признание. Когда приходит она. Судьба, женщина, радость. Когда они уже вне тебя, не в прошлом твоем и не в будущем —

СЕГОДНЯ.

Потому что счастье может быть только теперь, сейчас, сегодня. И никогда больше. И оно почему-то всегда запаздывает. Оно приходит слишком поздно, когда ужин остыл, а сам ты смертельно устал и, не дождавшись его, отправился спать.

Так и живешь: то слепым, то зрячим. То глухим, то с обостренным слухом. Работаешь — видишь. Не работаешь — слепнешь. Конечно, хорошо постоянно иметь глаз художника, слух музыканта и ясную голову, в которой, как в оранжерее, всегда цветут цветы прекрасных идей и замыслов.

Но это уж как кому повезет. Одному — только раз в жизни, другому — ни разу, третий же, как в субтропиках, снимает по нескольку урожаев в год.

Вдруг кто-то включит рубильник — и все в тебе разом осветится, засияет. А потом вдруг — раз! — вырубят свет, и на годы погружаешься в темень и мрак. Тускло горит ночничок. Своим прошлым подпитываешь свое незавидное настоящее и медленно угасаешь. Но вновь загорается полный свет — и начинаешь жить заново.

Я пишу и рисую теперь точно одержимый, изо дня в день. То цветущее деревце, то вечнозеленые ветки на подоконнике, то дорожки парка, то беру вдруг перо, тушь и одним росчерком наношу на бумагу силуэт: волну волос, стремительно сбегающую со лба, миндалевидный разрез глаз, мягкий поворот головы, плавный изгиб бедра.