Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Сначала вроде ничего — только тише говорить стал, словно в горле у меня маленький глушитель установили. Потом все тише, задавленнее. Как если бы вместо голосовых связок у меня были струны рояля, суконным одеялом переложенные.

В конце следующего дня голос совсем сел. Я раньше представить себе не мог, как это жить без голоса, когда ты сам по себе, а окружающий мир сам по себе. Раньше все говорил, говорил, а теперь слушаю, слушаю.

Бывало, затихнет к вечеру институт. А у нас с Ясным работа в полном разгаре, мы позже всех уходим. Вдруг кто-нибудь вспомнит:

— Не сварить ли нам кофейку?

— Сварить!

Варим. Потом пьем, расположившись за моим столом (потому что на столе Ясного негде чашку поставить — хаос и свалка). Ясный непременно заметит какой-нибудь торчащий из кипы уголок миллиметровки. Точно профессиональный картежник, он наперед знает, что за каким уголком кроется. Я листок из-под бумаг вытяну, Ясному покажу.

— Смотри, — скажу. — Поразительная штука, а?

— Да, — скажет Ясный, в глубокой задумчивости откусывая печенье. — Действительно. Ты, кстати, не пробовал в адиабатических условиях? Ты попробуй.

В это время дверь открывается. Саня Поздов.

— Что домой не идете?

— А ты чего?

— У меня насос на режим выходит.

— А мы вот кофе пьем. Присаживайся.

Саня Поздов прихлебывает кофе, тоже смотрит на график, молчит.

— Здесь еще копать и копать, — говорю я.

— Ты бы приготовил для меня образец, — включается Саня. — Вот такой, — тычет он пальцем в график.

Это и есть истинная, несравненная, ни с чем не сравнимая жизнь в том зáмке, на той земле, среди тех архитектурных ансамблей, женских лиц и цветущих деревьев. Но чтобы вести такую жизнь,

НУЖНО ИМЕТЬ ГОЛОС.

Я решил побороть безголосье. Ведь в человеке, как известно, есть все: и болезнь, и здоровье, и скрытые резервы, и от него самого зависит, в какую сторону все это повернуть. Я решил не обращать внимания на воспаление голосовых связок. В один из тех вечеров мы снова собрались втроем и принялись о чем-то спорить.

Ясный сказал мне:

— Помолчал бы ты лучше.

— Ладно, — не понял я его, — сам молчи.

— Смотри, — сказал он, — как бы хуже не стало.

— Пустяки, — прохрипел я. — Пройдет.

— Тебе виднее.

А на самом деле виднее было ему. На следующий день у меня совсем пропал голос.

Это только сказать легко — пропал голос.

Представьте себе жизнь человека, от природы жизнелюбивого, жизнерадостного, шумливого, говорливого, привыкшего обо всем иметь, а главное, высказывать свое мнение, — представьте себе жизнь такого человека, лишившегося вдруг голоса.

Поначалу он напоминает перерубленного лопатой дождевого червя, обе половинки которого подпрыгивают, извиваются, будто вновь надеясь соединиться или укусить обидчика, хотя у дождевого червя нет зубов, да и лопату не больно укусишь. Проходит время, и безголосый начинает походить на корову, одиноко пасущуюся на лугу. Корова жалобно мычит, страдает от избытка молока, а к ней никто не идет. Наконец приходит день, когда человек без голоса становится просто несчастным человеком, который все про себя и про других знает, а сказать не может. И оттого мысли его обретают довольно высокую концентрацию и даже, случается, озлобленный, угрюмый характер. Как если бы кто другой виноват в том, что он не может сказать что хочет. Другие. Многие. Продавщица кваса, например. Шофер грузовика. Работник снабжения. Господь бог. Ну и так далее.

Хотя жаркую погоду никто для него специально не организовывал, квас не остужал, пить этот квас никто не принуждал и разговаривать громко с уже севшим голосом, когда нужно было бы помолчать, тоже никто не просил. Он сам себе

ВСЕ ЭТО ОРГАНИЗОВАЛ.

Начиная с азотного баллона и кончая безголосьем. Потому что зачастую это только кажется, что другие. На поверку оказывается, что все это —

МЫ САМИ.

Что

НИКАКИХ ДРУГИХ НЕТ.

Их просто в природе не существует.

Конечно, всякий имеет право холодный квас пить и громко говорить, когда не следует этого делать. Но тогда уж изволь и отвечать за себя. Тогда, и теперь, и после.

БУДЬ ОТВЕТСТВЕННЫМ ЗА СВОЙ ГОЛОС!

А то сначала квас холодный выпил, потом в червяка превратился, потом — в млекопитающее, затем — в несчастного человека. И вроде бы по Ламарковской лестнице взошел.

Все это я в те дни говорил ради успокоения. Ну ладно, говорил, хочешь ты что-то сказать и не можешь. В конце концов и с голосом, и без голоса все определяется не тем, что хочешь сказать, а только тем, что можешь. Так и следует, видимо, ставить вопрос:

ЧТО ТЫ МОЖЕШЬ СКАЗАТЬ?

Что у тебя за душой? Что в твоей голове? Чем живешь ты, чем дышишь?

ЕСЛИ НЕ МОЖЕШЬ ГОВОРИТЬ — МОЛЧИ.

Писать можешь — пиши. Рисовать — рисуй. Пахать — паши. Экспериментировать? Что-нибудь другое делать? Делай. И молчи.

Вот какие мысли приходили в голову в той новой для меня ситуации. Тем более что и врач наш институтский, Татьяна Александровна, то же самое мне говорила.

— Молчите, — сказала она, — если не хотите неприятностей. Своим лихачеством вы никому ничего не докажете, а горло загубите.

На лбу у Татьяны Александровны зеркало с дырочкой, которое ей не идет. С помощью зеркальца, крепко зажмурив один глаз, она целит зайчик в мою раскрытую пасть.

…Она смело смотрит в мою раскрытую пасть, а я словно бы хочу ее съесть.

— Слышите? — спрашивает Татьяна Александровна. — Вам нельзя разговаривать. Я скажу, когда будет можно.

— Да, — говорю.

То есть не говорю — киваю.

— Это очень серьезно. Бывают случаи перерождения. Бывают очень нехорошие случаи.

С ГОРЛОМ И С ГОЛОСОМ ШУТИТЬ НЕЛЬЗЯ.

Почему она так мне нравится?

Я люблю мою жену Леночку. И нашу секретаршу Верочку тоже люблю. Но совсем по-другому. И вот Татьяна Александровна мне нравится. Опять-таки совсем по-иному, чем нравится Верочка. Каждая из них волнует меня, каждой хочется сказать что-нибудь нежное. Каждая кажется беззащитной. Видимо, это очень нехорошо, что три женщины нравятся мне одновременно. Это потому, что я легкомысленный. Или потому, что в любом человеке много всего имеется: легкомыслия, тугомыслия, свободомыслия, нежности, жалости

И ТАК ДАЛЕЕ.

Тем временем из Института патентной экспертизы пришло решение о выдаче авторского свидетельства. Решение с желанным полосатым красным уголком. Заявку рассматривали вне очереди, поскольку в решении Экспертного совета имелась приписка о целесообразности патентования за рубежом.

Теперь я занят был тем, что готовил документацию для патентования на предприятии «Патент» с патентоведшей по имени Валентина Валентиновна. Имя и отчество ее я легко запомнил, потому что оно такое же, как у нашего институтского патентоведа. Поначалу она все выспрашивала у меня, откуда, мол, я знаю, как в молекулах атомы устроены, если я эти самые молекулы никак не могу увидеть. Почему я рисую ромбики, лодочки, гробики, а не иные фигуры. Словом, уровень интеллекта у Валентины Валентиновны был весьма высок, порукой чему служило ее любопытство.