Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

ПОД ВОДОЙ НЕ РАЗГОВАРИВАЮТ.

Делегаты шутят. Делегаты обсуждают красоту морского прибоя. Делегаты обмениваются мнениями. Мне ничего этого нельзя: ни шутить, ни обсуждать, ни обмениваться. Такая настала полоса.

ПОЛОСА МОЛЧАНИЯ, КАК ПОЛОСА ПРИБОЯ.

Номер в гостинице. Телефон. Телевизор. Кнопки. Ящики. Пластики. Комфорт. Вид из окна: подернутый южной, томительной дымкой рай. На подоконник села птица. Сучит лапками, зовет меня взглядом и криком своим и вымолвить хочет: давай улетим!

А что, думаю, совсем было бы неплохо.

Только некуда мне лететь. Разве что домой. К Леночке. В лабораторию. К лесным моим тараканам.

На прощанье все делегаты конференции собрались на берегу моря. Все, кто занимается материалами. В той или иной мере. Материалы бывают естественные и искусственные. Деревянные, металлические, синтетические, жесткие, пластические, эластические, антистатические, антисептические. Вода, воздух, земля. Коровы, овцы, жучки, червячки. Человеческий материал. Мы эти материалы познаем, создаем, защищаем, разрушаем. Стабилизируем, деструктируем. Устанавливаем сроки их жизни и гибели. Потому что одни материалы нужно беречь, с другими сосуществовать, третьи потреблять, четвертые уничтожать.

Поэтому в каждом из нас, делегатов, живет созидатель и разрушитель. Пахарь и воин. Летающее, млекопитающее, пресмыкающееся. Бог и дьявол.

НУ И ТАК ДАЛЕЕ.

Я возвращаюсь домой с охапкой южных цветов, и дверь открывает счастливо улыбающаяся Леночка. Самая красивая женщина на земле. Самая желанная. Самая добрая. Любящая. Она любит меня с голосом и без голоса, угрюмого и веселого, здорового и больного, сильного и слабого. Она любит во мне человека, в котором много всего имеется. И я люблю ее. Всегда. Везде. На всех отпущенных мне протяженностях времени и пространства. Только не всегда вспоминаю об этом, не всегда могу так вот явственно ощутить, нащупать, обнаружить в себе.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ — СВОЕГО РОДА КАТАРСИС.

Почти намеренно я почти ничего не рассказываю об открытии. Почти ничего или очень мало. Совсем недостаточно для того, чтобы вы отчетливо могли представить себе, о чем идет речь.

Защита материалов, их долговечность — не более чем скучные технические определения. Даже для меня скучные, потому что главное не в них. Я ловлю себя на том, что, сколько ни стараюсь, не могу выразить главного. Оно утекает как вода сквозь пальцы.

Взять конференцию, о которой упомянул. Ну, встретились. Поговорили. Погуляли. Покупались. Как говорится, за государственный счет. Известное дело. Хотя дело опять-таки совсем не в этом. Они очень важны, эти общения, контакты. Для дела важны, для любви к делу, для чувства простора, свободы и принадлежности к роду людей. Для работы вечного двигателя. Для света, который изнутри. Для возникновения света и его поддержания. При всем при том, что и погуляли, и покупались, конечно.

Если бы у меня был голос, и право на голос, и право рассказать о том, о чем рассказать пока не могу, я бы просто повел вас в тот зáмок, в тот сад, в тот парк, к тем цветам и деревьям, аромат которых едва ли долетает до ваших домов.

А пока приходится молчать. Я молчу, и они молчат — иностранцы. Патентующие страны. Противоположные стороны, так сказать.

КТО КОГО ПЕРЕМОЛЧИТ.

Каждый день пишу Сане Поздову проникновенные записки:

«Ну и удружил ты мне, Саня!»

Если писать под копирку, получается сразу пять экземпляров. Пять дней. Рабочая неделя.

Саня приходит ко мне объясняться.

— Слушай, — говорит, — чем, — говорит, — ты недоволен? Вот запатентуют, — говорит, — твой способ за рубежом. Лицензию купят. Для страны какая выгода! Для института. Новое первоклассное оборудование купим. Вместо стареньких весов АВТ-2 закажем современные автоматические весы. Таких дел наделаем! Стране — прибыль, институту — польза, тебе — реноме.

Я молчу.

— Ты сам все правильно понял, — продолжает Саня напористо. — Понял и поступил как следовало. Профессор Липышев во всем разобрался. И Экспертный совет тоже. И Комитет. И остальные.

Я молчу, потому что мне нельзя говорить.

Молчу, а про себя думаю: не мистификация ли это? Не сам ли я заварил всю эту кашу? Не на пустом ли месте? В конце концов, разве не сами мы все наши дела инициируем, организуем, налаживаем? А потом, когда дело обрастает людьми, материалами, письмами, копиями, подписями, не мы ли смотрим на него как на чужое? Когда, отделившись от нас и став нас сильнее, разукрашенное входящими и исходящими номерами, оно начинает командовать нами, подчинять нас себе, мы стонем под его гнетом, жалуемся, ищем и находим виновных. Хотя

ОРГАНИЗОВАЛИ ВСЕ ЭТО МЫ САМИ.

Высказывание о том, что ад — это другие, кажется мне сомнительным.

Не знаю, как бы пережил я те дни, сомнения, колебания, терзания, если бы не расходящиеся кривые, полученные на весах АВТ-2, и не многочисленные последующие эксперименты — объективные доказательства моей правоты. И хотя организация в наше время приобретает все большее значение, доказательства вроде тех, которые я имел, организовать было бы невозможно. Ни организовать, ни реорганизовать. Хотя некоторым кажется, что организация всесильна, что с помощью организации можно сделать все. Что при желании можно организовать Землю, небо, ромашковый луг. С помощью устроительства, попустительства, поручительства. С помощью искусства «ля».

— Старик, — доверительно спрашивают порой такие искушенные искусители, — как тебе удалось организовать?

Будто и в самом деле можно организовать открытие.

Нет и еще раз нет. Можно только попытаться сохранить способность удивляться, недоумевать, выспрашивать про ромбики и гробики, задавать наивные вопросы, полагаться на непосредственное впечатление, не погрязнуть в условном, искусственном. Не отрываться от живого. От природы.

ОТ КОРНЕЙ.

Все это ох как легко, хорошо, удобно, полезно и современно: и искусственный язык, и схематизм, и примитивизм — до тех пор, разумеется, хорошо, пока находится на живом дереве, питается живыми соками. Но беда в том, что создаваемые нами легкие материи имеют способность отделяться, отъединяться, отчуждаться от дерева, на котором выросли. И как шарик, наполненный легким газом, их влечет черт знает куда: к потолку, к небу, к линиям высокого напряжения.

Известно, чем кончается подобная самостоятельность. Ветка высыхает, и первый сильный ветер обламывает ее. Ветер или человек. Всегда найдется, кому ее обломать.

Вскоре после моего возвращения из командировки Татьяна Александровна разрешила мне говорить. Но прежде с помощью какого-то дьявольского инструмента с загнутым концом она впрыснула мне в глотку изрядное количество отвратительного снадобья. Приходил я к ней через день, на язык марлю накладывал и что есть силы держал его в высунутом состоянии. Потому что языку моему никак нельзя было доверять. Я держал непослушный язык, а Татьяна Александровна взбалтывала белую кашицу в пузырьке, втягивала в шприц и просила: