Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

— Скажите: «а-а-а».

Я говорил: «а-а-а», и она, сосредоточенно наморщив лоб, впрыскивала мне в горло солоновато-приторную дрянь. Когда, задохнувшись, я начинал кашлять, она говорила:

— Хорошо.

Хотя чего уж там могло быть хорошего?

Стали приходить первые письма из патентных ведомств, от экспертов и патентных поверенных. Тексты, отпечатанные типографским способом, напоминали почтовые карточки, в которых выражалось соболезнование по поводу смерти матери, отца (ненужное зачеркнуть) или содержались поздравления по случаю рождения дочери, сына (нужное подчеркнуть).

Вежливые французы присылали свои послания на прекрасной бумаге: «Месье, мы рады…» — и т. п. Американцы вовсе не обращались, будто речь шла о вызове на дуэль. От итальянцев было получено письмо на очень плохой зеленой бумаге (четвертая или пятая копия на пишущей машинке) с концовкой, звучащей как серенада: «Con perfetta osservanza. Уфиццо Котлетти. Инженер М. Спецци».

Из японского письма, пришедшего вместе с текстом описания, ясное дело, понять ничего было нельзя. Единственными ориентирами служили цифры и формулы. Живой текст перевоплотился в совершеннейшую абстракцию. Точнее, более или менее понятная специалисту абстракция трансформировалась в непостижимую реальность. В том, что все эти крохотные домики из тончайшей соломки, из паутинки, проволочные головоломки, бирюльки, волосяные силки для птиц, сороконожки, каракатицы, инфузории, — что все это твой текст, ты сам, — во всем этом было что-то мистическое.

«Уважаемые господа» — начинали и «С совершенным почтением» — заканчивали свои послания корректные англичане. Пунктуальные немцы…

НУ, И ТАК ДАЛЕЕ.

Письма приходили все лето.

Потом наступил сентябрь. Золотая осень. Деревья в парке флегматично роняли листву, земля и асфальт покрылись желто-зеленым ковром, который не выдерживал чистки — деструктировал. По утрам луг за деревней все чаще серебрился инеем.

В эту пору как-то тихо и почти незаметно в институт просочились социологи. Раздали анкеты. «Ваше мнение об организационной структуре института. Какие меры следует принять, чтобы повысилась эффективность работы?» Через неделю вернулись, потребовали вернуть анкеты. Я сказал, что куда-то задевал свою. Дали новую. Я сказал, что у меня нет времени заполнять анкету, но им была нужна статистика, которая для социологов превыше всего. Не отставали.

Тогда я написал, что идеальной представляю себе организацию, построенную на дружеских, деловых, а не на казенных началах. Предложил отменить язык сольфасоль как официальный. Все это я мог себе позволить, поскольку анкеты заполнялись анонимно.

Конечно, мои предложения не были реалистическими. Я хотел только сказать, что помимо трудовой дисциплины, субординации, аттестаций и прочего для полноценной работы необходимо что-то еще. Человек работает по строгой программе, а также по программе с программными отклонениями, с программными изменениями. Он доводит, улучшает, усовершенствует то, что необходимо усовершенствовать, до тех пор, пока что-то не случается с ним. Пока он не выпадает из системы сольфасоль, из системы ценностей «ля». Такое выпадение позволяет

УВИДЕТЬ НЕВИДИМОЕ, УЗНАТЬ НЕЗНАЕМОЕ, ОБНАРУЖИТЬ СКРЫТОЕ.

Выпадение из системы дает возможность творить, любить, чувствовать, ошибаться, заблуждаться — жить.

Следом за социологами пришло письмо из Франции, в котором сообщалось, что в результате решерша (ресерша, ресерча, ресоча — примерно так переварил я это жесткое, шершавое, несъедобное слово в довольно-таки сочное, понятное, английское, означающее «исследование») были найдены патенты, которые, месье, могут быть противопоставлены вашей, месье, заявке. В обстоятельном ответе я проанализировал ситуацию, что-то отметая, с чем-то соглашаясь, что-то исправив, ограничив и устранив.

Сквозь скупые строчки французского письма тайнописью проступала усталость человека, обремененного многодетным семейством и неинтересной работой. Почтенному месье Жувалю, назовем его так, было далеко до беспечной жизнерадостности юного синьора М. Спецци.

Вполне возможно, что месье Жуваль по-прежнему пламенно любил жизнь, но его желудок и печень не выносили жирного, соленого и острого. Из этого можно было сделать вывод, что месье Жуваль страдает гастритом, колитом и холециститом. Вот почему в его письме чувствовались вялость, расслабленность и некоторая раздражительность. Складывалось впечатление, что он не вполне хорошо понял, о чем идет речь в заявке — о каком зáмке, парке, луге, о каких цветах и деревьях. Отпечатанное на пишущей машинке с красивым шрифтом, письмо имело целью скрыть истинный образ месье Жуваля. Но поскольку

ТАЙНОЕ ВСЕГДА СТАНОВИТСЯ ЯВНЫМ,

скрыть ему ничего не удалось. И хотя я легко мог представить себе количество заявок, с которыми имел дело месье Жуваль за свою долгую службу в патентном ведомстве, готов утверждать, что ничего подобного не проходило через его руки. В этом я уверен, как и в том, что, попав в незнакомую, совсем не похожую на Францию страну, дистиллированный месье Жуваль не пережил бы даже слабого, пусть скрытого, волнения.

Я вовсе не ожидал, что месье Жуваль откликнется панегириком. Но тайный знак сердца, восхищенного, взволнованного необычайной картиной, мог бы он мне подать?

Тополиные ветки на подоконнике по-прежнему оставались зелеными.

— А если они не опадут за зиму? — многозначительно кивал в их сторону Ясный.

— Корни разорвут колбу или задушат сами себя. Им долго не вынести водной диеты.

— Достанем кадку, разобьем колбу и пересадим.

— Куда мы ее поставим?

— Представь, что нам удастся все-таки вырастить вечнозеленый тополь. Мы уйдем — придут другие. Дети подрастут.

— Можно посадить дерево во дворе.

— Да, — согласился Ясный, — но это совсем не то. Оно не сможет остаться вечнозеленым. Важна непрерывность, — пытался он выразить туманную свою мысль.

Трава на лугу за деревней пожухла, состарилась, изнемогла в борьбе с холодами. Но отсюда, из окна нашей комнаты, зелень казалась темной, сочной, даже буйной, что совсем не соответствовало истине.

У меня было такое ощущение, будто за последние месяцы столько всего случилось — я родился заново, умер, объехал весь мир, снова родился. Будто у меня теперь были другие глаза, уши и сердце. На себя, вчерашнего, я смотрел с легким, хотя и дружеским, недоумением. Что казалось чудом еще недавно, оказалось рядовым, очевидным, обыденным. То, что явилось как чудо сегодня, ранней весной было удалено на космическое расстояние нескольких световых лет.

На месте месье Жуваля я ответил бы себе, вчерашнему, так же, как ответил мне он. Но дело в том, что я никогда не окажусь на месте месье Жуваля, а он, боюсь, никогда не окажется на моем. Ведь не смог же он заразиться теми чувствами, какие я испытал полгода назад, когда понял, почему расходятся кривые на перфоленте.