Леонид Василенко - Введение в русскую религиозную философию

Еще не все потеряно, писал он. Монархия может блокировать установление конституционного строя, либерализацию и слепые национальные страсти. Главное – «надолго задержать народные толпы (на неизбежном впрочем) пути к безверию и разнородному своеверию » (с. 290). Для этого нужен Царь – сильный и страшный, которого боялись бы и любили, нужна энергичная работа политической элиты и администрации, необходимо пробуждение духовенства «от своего векового сна», которое идет «слишком нерешительно и медленно» (с. 290).

Да, чарующая магия сильного государства имела над душой Леонтьева немалую власть. С. Франк писал: «Если эти мысли сопоставить с упомянутой ранее пессимистической оценкой культурного бессилия и аморфности Востока, то результатом станет жуткое предсказание русского большевизма. В любом случае Леонтьев ясно сознавал упадок либеральной демократии и приход примитивного деспотизма, каким является и фашизм, и большевизм» (15, с. 419). Но не только это. Известно другое отношение к социальным реформам, выраженное П. Столыпиным: в России либеральные преобразования могут осуществляться только в условиях сильной диктатуры. Что-то есть тут от суровости Леонтьева, хотя он мог бы возразить: уже поздно.

Бердяев писал, что мышление Леонтьева осталось медицинским, а не гуманитарно-философским. Если соглашаться, то все, сказанное Леонтьевым о государстве и России, приобретает следующий смысл: тяжкая социальная патология предложенного им диктаторского режима надолго отложит день смерти безнадежно больного социального организма страны. Если и так, надолго ли? Леонтьев предложил нетворческую реакцию на вызов Запада: деградирующее общество замедлит процесс агонии, приняв проект жесткого силового режима, но расплатой будет превращение режима в идола, который усугубит моральное разложение нации. Леонтьев не придал этому должного значения, как и тому, что духовное возрождение народа все же возможно на путях покаяния, служения и верности Господу.

Славянофилы начали готовить другой – конструктивный – проект: обрести жизненную силу для духовного возрождения страны через восстановление духовно-исторической памяти народа, через возврат к истокам православия и церковное созидание разумно-свободной личности (Киреевский), и соборной общинной среды (Хомяков), в которой и осуществился бы ответ на вызовы модернизации. Проект, однако, завяз в дискуссиях и исказился, не претворившись в духовно здоровые и практичные программы действий, что и оттолкнуло не только Леонтьева.

А если с византизмом ничего не выйдет? Бердяев заметил, что если бы нашлась разумная и сильная религиозно-политическая иерархия в Тибете или в Китае, можно было бы, согласно Леонтьеву, обратиться и к ней, чтобы остановить вырождение славянства, и неважно, что там нет православия, – главное, с точки зрения политической, чтобы была культура зрелого, решительного и опытного консерватизма. Но этого там нет, значит надо делать ставку на византизм. Византизм со всеми своими амбициями, однако, рухнул под ударами сил Ислама, поэтому следует ли русским на него рассчитывать? А если нет, что же взамен, когда Запад нам чужд, как и мы ему?

Оппонентам, задающим подобные вопросы, Леонтьев, наверное, ответил бы: примем иго Ислама (или, как теперь больше опасаются, Китая), если так повелит положение вещей, т. е. судьба. Подобных строк, впрочем, у него нет, но вывод напрашивается. Этому выводу соответствует его мнение, что для православных болгар власть турецкой Порты была духовно не так опасна, как подлая свобода европейского либерализма, поэтому азиатское иго в России отрезвило и мобилизовало бы православных. Само православие, каким он его видел в XIX в., по его оценке, уже не в силах отрезвить наш народ и спасти его от морального разложения. Это по-своему понятно, если вспомнить, что до своего обращения Леонтьев относился к православию без особого энтузиазма, пока его не отрезвил страх Божий в смертельно опасной, как он решил, ситуации.

Приведем признание о. Георгия Флоровского: «Мучительная и страдная религиозная драма самого Леонтьева не должна заслонять от нас того неожиданного факта, что у него не было христианской философии истории, – ее заменяла натуралистическая морфология исторической жизни, невольно перерождавшаяся в нехристианскую философию истории» (9, с. 330). Теме византизма о. Георгий посвятил, например, немалую часть статьи «Империя и пустыня», где о единстве Церкви и Царства сказано так: «Это была смелая попытка, грандиозный замысел, необыкновенное достижение. Но достижение также подозрительное и неоднозначное: ведь два устройства, “духовное” и “мирское”, невозможно по-настоящему соединить воедино» (18, с. 265).

«Содружество» между ними, вопреки Леонтьеву, следует признать неустойчивым и ненадежным. Неудачу Византии следует оценивать не по критериям авторов, против которых выступил Леонтьев, а исходя из сути той правды, на осуществление которой претендовала Византия. Ее хорошо выразила «Эпанагога» патриарха Фотия (IX в.). В ней мы видим прежде всего единство Императора и Патриарха, единодушие царства и священства в общем деле свидетельства и защиты Истины Христовой и обеспечения мира и процветания верующего народа. Патриарх при этом должен лично жить во Христе и «без страха свидетельствовать императору о православной вере» (18, с. 272). Осуществить это, однако, не удалось. «Византия пала как Христианское Царство под бременем своих невероятных притязаний» (с. 273).

Следует, тем не менее, отдать должное Леонтьеву за то, что он вернул достойное место в тогдашней полемике вопросу о византийских корнях русского православия и русской государственности. Многие славянофилы, а особенно современники Леонтьева, от этого вопроса оказались далеки, кроме Киреевского, который обратил особо пристальное внимание на византийские корни русской православной духовности и культуры. Вместе с тем, византизм и поныне не без протеста против политизирующего влияния Леонтьева часто оценивают (с известной упрощенностью) просто как имперско-охранительную идеологию с признаками фарисейства и вспоминают оппонента Леонтьева Соловьева, который убеждал всех, что в византизме были одни только грехи, и утверждал, что именно византизм погубил великую Византию (19). О полемике вокруг наследия Леонтьева см. Приложение 3, а также в связи с Соловьевым параграф 2 главы 6.

Вопросы:

1. Насколько соответствует истине критика византизма западными авторами и ее защита Леонтьевым?

2. Что упущено было из византийского наследия Леонтьевым и его критиками?

3. Охарактеризуйте взаимоотношения Леонтьева со славянофилами.