Леонид Василенко - Введение в русскую религиозную философию

Рубеж 1882–1883 г. стал кризисным в духовной жизни Соловьева: он решил, после разочарования в русской государственности и церковности, что католичество – это идеал истинного вселенского христианства, способного организовать человечество на основе христианского идеала. Тем временем он написал «Духовные основы жизни» (1884) – светлую книгу о вере, благодати, молитве, посте, милостыне, таинствах, церковной жизни, грехе и смерти. Образ Христа является главным критерием для проверки нашей совести – этим он завершил свою книгу. В ней он позже не нашел нужным ничего исправлять. Казалось бы, написал человек глубоко воцерковившийся. Но оставалось сильным желание искать истину над церквами. Его великую душу ожидало тяжелое искушение «теократией» (греч. «боговластие»): «Церковь, будучи неподвижной и неизменной святыней, должна быть вместе с тем и деятельной властью . Эта духовная власть Церкви руководит человечеством и ведет мир к его цели, т. е. к соединению всех в одно богочеловеческое тело…» (6, т. IV, с. 51). Власть над человечеством, никак не меньше…

Раньше Соловьев писал, как и славянофилы, о властолюбии Рима, о цезаристских амбициях папизма. Полемизируя с папизмом, он думал об «истинной теократии». Но, видя слабость духовной власти в России, Соловьев стал понимать теократию как земное могущество Церкви, ратовал за сильную и независимую религиозную власть, способную осуществить Всеединство и Царство Божие на земле, примирить католиков и православных. Теократию, которая означает, что один только Бог имеет полноту власти в Церкви, Соловьев заменил на римскую иерократию. Это приблизило его взгляды к сумрачному I Ватиканскому собору 1870 г.

Незаконченная работа «История и будущность теократии» (1886) вместе с книгой «Россия и Вселенская Церковь» (1889) – результат увлечений этого периода. Последняя вышла по-французски в Париже. Соловьев сопоставил папу римского с Отцом Небесным, царя – с Сыном, а Святого Духа – с пророческим служением. Царь, сыновне послушный папе, – это император российский, а исполнитель третьей пророческой роли не совсем ясен, но можно предполагать, что она отводится таким, как Соловьев: пророк – это «вершина стыда и совести», бесстрашный и независимый общественный деятель (6, т. VIII, с. 509). Вселенское христианство превратилось во вселенскую Церковь, управляемую из Рима.

Все это напоминает наивные мечты В.С. Печерина: «Придет великий русский император, я вижу его, вот он приближается к Риму, вот он у ног Верховного Первосвященника, он склоняется перед ним, предлагая ему свою корону и империю, он превращает Россию в ленное владение Св. Престола» («Символ», 2001. № 44. С. 106). Оба они пренебрегли словами Христовыми «Царство Мое не от мира сего» (Ин. 18:36). Но долго ли мог Соловьев оставлять их без внимания?

С.М. Соловьев, его племянник и биограф, писал: «Крушение Истории Теократии было в том, что вторая ее часть, вышедшая на французском языке под заглавием “ La Russie et l'Eglise universelle ” [“Россия и Вселенская Церковь”], явилась лишь апологией католичества» (7, с. 149). Некоторые возражали: это не столько апология, сколько его собственный проект, который католикам был не нужен. Вопреки этому Бердяев настаивал: «Он вырабатывал проекты унии. … Соловьев защищает папизм обычными католическими аргументами, которые можно найти у любого католического богослова. Оригинально было лишь то, что аргументы эти исходили от русского» (2, с. 361). Здесь была та самая уния, которую он отвергал сердцем, но на время допустил интеллектуально. Но только на время.

Соловьев решил поехать в Рим. Московские друзья предупреждали: смотри, вернешься обратно Лютером. Соловьев направился в Югославию к еп. Иосифу Штроссмайеру, занимавшемуся «униональной работой» (униями местного значения), чтобы через него выйти на папу Льва XIII. Но тут начались сложности. Лев XIII, по-своему практичный, прочитал его «Русскую идею» и увидел у автора всего лишь религиозный идеализм: «Прекрасная идея, но без чуда это вещь невозможная» (8, т. IV, с. 119). Иезуиты критиковали «за вольнодумство, мечтательность и мистицизм». Соловьев с горечью писал: «Вот Вам в двух словах мое окончательное отношение к папизму: я его понимаю и принимаю tel quel , но он меня не понимает и не принимает, я его вместил в себя, в свой духовный мир, а он меня вместить не может, я пользуюсь им как элементом и орудием истины, а он не может сделать из меня своего орудия и элемента. Бог превратил для меня латинский камень в хлеб и иезуитскую змею в рыбу, а дьявол сделал для них мой хлеб камнем преткновения и мою рыбу – ядовитою змеею» (5, с. 288).

Соловьев уклонился от встречи с Львом XIII. Папа принял бы его не иначе как только в качестве «заблудшей овцы», готовой послушно вернуться в «стадо верных» под главенством «викария Христа». Иной вариант, кроме «кающегося схизматика», невозможно себе представить. Соловьев, как поняли многие современники, напрашивался на другое – стать третьей фигурой в мировой теократии, а это амбиция редкостная. (Сам он, впрочем, писал: «Я в пророки возведен врагами»).

Вернувшись, Соловьев написал архим. Антонию (Вадковскому): «На попытки обращения, направленные против меня лично, я отвечал прежде всего тем, что (в необычайное для сего время) исповедался и причастился в православной сербской церкви в Загребе, у настоятеля ее о. иеромонаха Амвросия. Вообще я вернулся в Россию, – если так можно сказать, – более православным, нежели как из нее уехал» (6, т. XI, c. 370). Другие слова Соловьева тому же адресату: «В латинство никогда не перейду» (c. 369). Вновь писал он о том, что «была бы зловредной всякая внешняя уния и всякое частное обращение» (с. 370). Архим. Антоний немедленно ответил: письмо «принесло мне истинную радость» и «при настоящем жалком положении наших церковных дел… выход из Церкви таких полных жизни, могучих и сильных членов ее, как Вы, поистине был бы великим несчастьем» (14, с. 349).

«Теократию» Соловьев не завершает и переходит к более скромному философскому и литературному труду. «Муза Соловьева почти замолкла с 1887 г.», – отмечает С. Соловьев (5, с. 300). В России от него многие отшатнулись, включая и обер-прокурора К. Победоносцева. Соловьев остался почти один среди непонимания и злословия. В конце 1886 г. он направился в Троице-Сергиеву Лавру, где около трех недель жил, молился и размышлял о монашестве. Монахи хотели бы видеть его среди братии, но Соловьев опасался подмен, призвание не определилось, да и желание не созрело. Соловьев дорожил « свободой, обусловленной искренним подчинением тому, что свято и законно », и боялся, что от него «потребуют подчинения всему без разбора » (8, т. III, с. 191). Пять лет спустя был на Валааме, но снова с отрицательным результатом.