Алексей Каплер - Киноповести

Семен отталкивает одного солдата, но второй успевает сорвать ожерелье с шеи женщины. Ожерелье падает на пол.

— Чего это вы надумали безобразничать? — говорит Семен. — Кругом революция, а они вон что…

— Бандиты… — женщина поднимает ожерелье.

— Пойди фараону пожалуйся.

— Кусается… во, гляди… — солдат показывает руку.

— Ладно, — говорит Семен, — кончай эту лавочку. Кто вы такая, гражданка?

— Вас что, собственно, интересует?.. мое имя?

Г о л о с г е н е р а л а. И тут только я увидел ее… Вы знаете, с тех пор прошло больше сорока лет… Тогда я еще думал, что красота человека — это и есть он сам, его сущность. Я еще не знал тогда, что красота может скрывать зло, жестокость. Чувствую, сердце заколотилось так, что вот-вот выскочит. Откуда только взялась у меня выдержка…

— Как ваше имя? — говорит Семен.

— Ирина Александровна Оболенская. Урожденная Нащекина.

— Что вы делаете в этом доме? Вы здесь живете?

— Да, это дом моих родителей.

— А Оболенский кто?

— Мой муж. Генерал.

— Видал? Генеральша… — говорил солдат.

— Отставить. Где ваш муж?

— На фронте. Там, где должны бы находиться и вы, если б не дезертировали, — вызывающе отвечает Ирина.

Г о л о с г е н е р а л а. Я не мог и не хотел ей отвечать на оскорбления и только нашел в себе силы произнести:

— Одевайтесь, гражданка, вы арестованы. — Семен поворачивается к солдатам. — А вы идите отсюда, и поживей. Спасибо скажите, что живы остались. Расстрелять бы вас за мародерство…

— Жалко ему, если солдат попользуется.

— Ладно-ладно, валите.

Солдаты, ворча, уходят.

— Собирайтесь, гражданка.

— Мне надо одеться.

— Одевайтесь. — Семен поворачивается к Ирине спиной.

Пожав плечами, Ирина начинает переодеваться.

Семен стоит лицом к двери. За спиной у него шуршание шелка.

Г о л о с г е н е р а л а. Откровенно говоря, никогда в жизни я не чувствовал себя так скверно. Стою спиной, но ощущаю каждое ее движение. Стою спиной, а будто все время продолжаю ее видеть. Не могу о ней не думать. Стою и чувствую — пропал. Там мои товарищи совершают революцию, там мое место, там мой долг. Хочу бежать, а ноги будто гвоздями пришиты к полу. Да… досталось мне тогда. Может быть, даже наверное, она угадала мое состояние. …Поэтому и одевалась будто нарочно не спеша.

— Ну, готово, что ли? — осипшим голосом спрашивает Семен.

— Да, я готова.

Ирина стоит перед Семеном. Вид у него несчастный до последней степени.

— Господи, какой смешной… — вдруг улыбается она.

Семен открывает дверь, зовет проходящего солдата.

— Сидоров!

Солдат входит.

— Отведешь гражданку. И чтобы без всякого безобразия. Ясно?

За спиной Семена дробно простучали острые каблучки и следом прогрохотали солдатские сапоги. Семен не оборачивается.

…В доме продолжается обыск.

Солдаты останавливаются в передней возле маленькой двери. Рядом с нею лежат упавшие с вешалки шубы. Семен толкает дверь.

— Это куда же ход? — спрашивает он швейцара.

— Так что никуда. Так что во двор…

Семен, подозрительно глянув на дрожащего старика, наклоняется и ныряет в низкую дверку. Следом за Семеном ныряет большеголовый солдат. За дверью заснеженный двор, брошенные сани с медвежьей полостью и слева открытая настежь калитка — выход на улицу.

На свежем снегу следы.

— Ясное дело — кто-то сбежал…

Семен и солдат возвращаются.

— Кто проходил? — строго спрашивает Семен швейцара. — Говори, старик, хуже будет… Я на три аршина в землю вижу.

Старик крестится:

— Вот истинный бог. Никого не видал. Как бог свят, да и нету у нас никого больше. Как бог свят…

…Движутся по улицам толпы людей.

Объятия, улыбки, поцелуи.

Теперь уже много дверей открыто. Обыватели высыпают на улицу, смешиваясь с революционной толпой.

Идут рабочие, идут солдаты, матросы.

Горят на солнце знамена, горят красные банты на шапках, на пальто, на бушлатах матросов…

…Мы снова в ресторане во французском портовом городе.

Генерал умолк, задумался. И так же задумчиво молчат трое его спутников.

Надпись:

ОНИ ДУМАЛИ, ЧТО ЗДЕСЬ, ВДАЛИ ОТ РОДИНЫ, В ЭТОТ ДЕНЬ ИХ ТОЛЬКО ЧЕТВЕРО, НО ЭТО БЫЛО ОШИБКОЙ. ТУТ БЫЛ ЕЩЕ ОДИН РУССКИЙ…

Мы движемся по залу, между столиками, за которыми пьют, разговаривают, смеются, кричат французы и малайцы, негры и англичане.

…У окошка, соединяющего зал ресторана с кухней, привычно зажав под мышкой салфетку, старенький гарсон принимает тарелки с едой и ставит их на свой поднос.

Пока мы слышим его голос и видим, как он принимает еду и несет поднос, мы можем внимательно рассмотреть этого человека. Ему, по всей вероятности, далеко за шестьдесят. Лицо густо покрыто морщинами. Вокруг лысины редкие седые волосы. Потертый смокинг. Крахмальное белье, галстук бабочкой. На лице застыло профессиональное выражение: «Что угодно, мсье?» Гарсон поднимает поднос и, мягко лавируя между столиками, стремительно несет его к окну, где сидят четверо русских. Он расставляет тарелки на столике.

Г о л о с л а к е я. Никто здесь не помнит о том, что когда-то и я тоже был русским. «Гарсон» — это все, что обо мне знают. Уже тридцать лет я бегаю тут между столиками с салфеткой под мышкой. Тридцать лет я вытираю столы и прислуживаю каждому, кто сюда заходит. «Гарсон»!.. Ни имени, ни родины, ни близких. «Гарсон»… Десять лет понадобилось мне после бегства из России, чтобы докатиться до этого ресторана, и вот уже тридцать лет я принимаю чаевые от матросов, лавочников, солдат и проституток… Никто не знает, кем я был когда-то, как меня звали…

— Удивительно, как ясно все сохранилось у вас в памяти, — говорит генералу журналист.

— Есть вещи, которые не забываются. Я отчетливо помню все, что было в те дни в Петрограде.

Лакей, подав на стол, стоит в стороне. Слушает. По его щеке пробегает короткая судорога.

Г о л о с л а к е я. И я помню. Я тоже помню все, что тогда случилось… Когда я пришел в себя…

Мы видим покрытую снегом площадь перед казармой пулеметного полка. На снегу лежит офицер — Сергей Нащекин. Он медленно приподнимается на локте, оглядывается. Площадь пуста. Слева открытые настежь ворота завода «Металлист» и ни души возле них, дальше жилые дома, швейная мастерская «Русалка»… Нигде никого. Только справа у ворот казармы одинокая фигура Графа — упрямого маленького часового — да невдалеке трупы солдата и командира полка на мостовой.

Г о л о с л а к е я. Когда я пришел в себя, никого вокруг не было. Полк ушел. Они прошли мимо меня, и никто не остановился…

Сергей встает, поднимает папаху, оправляет шинель.

Г о л о с л а к е я. Почему он меня ударил? Я всегда старался хорошо относиться к солдатам, я почти никогда их не наказывал. Я не показывал солдатам то инстинктивное чувство физической брезгливости, которое они во мне вызывали. Мне даже иногда становилось жаль их — я видел их бедность, их зависимость, рабское положение. Почему он меня ударил?