Андрей Лях - Челтенхэм [litres]

– Какой вы дали, милорд, – водный. Тут, мне думается, нужен дамаск или булат – они-то закалены на всю глубину.

На несколько секунд Ричард изобразил «лик задумчивости»: глаза к потолку, губы вытянуты в трубочку – потом поднялся, подошел к каким-то ящикам и тут же вернулся.

– Кажется, у меня есть, что нужно. Они, как видишь, небольшие, но в нашем случае это неважно. Ручки не очень… обмотай ремнем, посади на клей… словом, попробуй, не мне тебя учить.

– Дамаск… – восхищенно пробормотал бородач.

– Да, и причем нержавеющий. Когда у нас следующее мероприятие?

– В четверг, милорд. Люди графа Саутгемптона.

– Хорошо, попробуем. Придумай что-нибудь для них, и непременно зайди ко мне перед началом, я сам посмотрю. Волос порежу… Ступай.

– Кто это был? – спросил Диноэл, входя.

– А? Главный палач. Парень творческий, рукастый, но чего-то ему все же недостает… Вот племянник у него – очень способный мальчишка. Мне предлагали одного француза, но в некоторых вопросах я твердый патриот.

В комнате тоже царила полутьма, горел лишь камин, возле которого дремала пара всегдашних ротвейлеров, да три толстенных свечи на столе перед Ричардом. На короле была его постоянная волчья безрукавка – вечно он мерз – и черная испанская рубашка с широкими рукавами и узкими манжетами.

– Что это там за новые перила внизу? – спросил Диноэл вместо приветствия, подходя к столу и усаживаясь без приглашения. – Модерн? И девицы какие-то с оружием. Решил пойти по моим стопам?

Ричард снял очки со стеклами-половинками и бережно положил их перед собой.

– Можешь ерничать сколько угодно, – проворчал он в ответ. – Меня ты этим не проймешь. Оставь для публики. Роджер умер. Нет его больше со мной. С кем мне теперь говорить? Что мне осталось? Вот разве что твоя дурацкая рожа. Кстати, не помню, в какие времена мы перешли на «ты».

– В двадцать девятом, когда ты подвесил меня на дыбу.

– Ты все перепутал. Это Рамирес тебя подвесил, а я тебя спас.

– Да, только не больно-то ты спешил. Представь, каково мне было тогда слушать ваши беседы.

– Рамиреса мне тоже не хватает. Джон пристрелил его, и правильно сделал, а все-таки я хотел бы его теперь увидеть. Но он больше не придет. Ты не видел, как он танцует арагонскую хоту? Это было зрелище.

– Ричард, я тоже потрясен смертью Роджера. Он был моложе нас всех. И потом, всегда кажется, что гений бессмертен.

– Гений… Это был мой единственный друг. А теперь у меня даже врагов надежных не осталось – разве что ты.

– Что же, в отношении меня ты можешь торжествовать победу. А заодно и пожалеть – ты знаешь, что со мной стало.

– С какой это стати я должен тебя жалеть? – Ричард вдруг оживился, его знаменитые губы наконец-то пришли в движение, а в голосе послышались первые нотки прославленного рыка. – Господи, сколько раз я уже это говорил – тебе, себе, Роджеру, не знаю кому… Бог с ними, с судьбами мира, с Англией и с проклятым самомнением господ землян, которым вдруг приспичило решать, где и как кому жить. Называйте себя прогрессорами, миссионерами, блюстителями чего-то там, но для нас вы были и остались оккупантами. И теперь вашему владычеству конец. Да-с, у нас шестнадцатый век догоняет девятнадцатый, и английскому рыцарю вовсе не требуется машина времени, чтобы в полном вооружении атаковать огнедышащий паровоз. Но какова цена? Какова она для меня? Что вы сделали с моей жизнью? Во что вы со своей поганой политикой превратили меня? Я мог бы оставаться ученым. Я мог бы стать музыкантом. Я бы мог спокойно жить с любимой женщиной. Нет! Великие умы из Института Контакта, печальные и серьезные, постановили, что этого быть не должно! Вы превратили меня в монстра. По вашей милости я выбросил жизнь на помойку идиотских интриг. Знаешь, что сказал мне Роджер перед смертью? Он захотел, чтобы его перевезли в Дархем, и я поставил его кровать со всей техникой в левом приделе самого собора. Он запретил себя клонировать, он отказался от пересадки мозга, он даже не захотел, чтобы его лечили современными средствами, он сделал все, чтобы шагу не ступить из той эпохи, в которой родился. Роджер не был трусом, он сражался рядом со мной, но умирать ему не хотелось, и вот где-то за пару часов до конца он сказал мне старую шутку, ей сто лет, ее все знают, но он сказал ее на полном серьезе. Не могу спокойно говорить об этом… Он сказал: «Посиди со мной. Когда придет смерть, она увидит тебя, может быть, испугается и убежит». И это я услышал от Роджера! Мне снился сон… Я стою в огромном зале, и ко мне идут люди, один за другим, они выстроились в длинную вереницу, в затылок друг другу… Это мои враги. Они подходят, и я рублю им головы, той катаной, с велюровой намоткой, которую я беру в город, Джон когда-то привез мне ее… Я счастлив, я наслаждаюсь… и вдруг вижу: где-то в середине этой очереди смертников стоят две мои детские игрушки – плюшевый зайчонок и такая обезьянка, она могла переворачиваться через голову – уж не помню почему, мы звали ее Фасолинка. Как, зачем они попали сюда? Я подбегаю к ним и вижу, что они плачут от горя… От горя, Диноэл, а не от страха, они оплакивают меня – того, каким я был когда-то, в их времена, когда играл с ними… Это самый страшный из моих кошмаров… Благодаря вам Ричарда Глостерского все считают и будут считать чудовищем, вы отравили самую память обо мне! А теперь, когда я вырвал страну из ваших когтей, ты приходишь и говоришь: «Пожалей меня!» Да такой наглости свет не видывал!

Тут Ричард запустил палец в нос, сделал круговое движение, словно открывал ногтем консервную банку, и на свет явилось многоэтажное архитектурное сооружение – с одного конца засохшее и структурированное, с другого – почти еще жидкое. Король хмуро полюбовался на свое произведение, затем ноготь звонко щелкнул, и чудо улетело к стене, вероятно, прилипнув где-то над камином.

– Ты очень-то не разоряйся, – устало посоветовал Дин. – Я, например, из тебя никакого чудовища не делал. Не я утыкал кольями Трафальгар-сквер. И о Роджере я сожалею. Только не забывай, что все твои приключения я видел собственными глазами, так что нечего строить из себя невинную овечку. Да и сейчас, я думаю, ты не прогадал. Или это запретная тема?

– Запретная.

– Ладно, давай о другом. Как там Оливия? После смерти Роджера?

– Не знаю. Она ушла в леса – там, на Востоке, за Твидлом. Больше никто ее не видел. Не знаю, что с ней.

– Н-да. Выдаешь внучку замуж? За Олбэни Корнуолльского? Что прикажешь думать об этом?

– То же, что и я. Если им этого хочется, то в чем же дело? Слава богу, они взрослые люди и в состоянии сами за себя решать.

– А я считал, что Олбэни твой любимчик. Ты что же, не видишь, какой у Мэриэтт подбородок? Ты хочешь скормить ей последнего британского философа? А граф Роберт?