Андрей Лях - Челтенхэм [litres]

И тут ему привиделся Зеленый каньон, куда Володя привез его по пути из Фортеса. Горы, невероятная даль, ветерок шевелит волосы… Тоска сдавила сердце в самом прямом смысле слова. Все будет решаться там. Так почему же я здесь, сижу в этой машине? Тут он усилием воли пришел в себя. Да что же это опять? Нет, нет, у меня семья, у меня новая работа, жена, которая вот-вот родит мне неизвестно кого… словом, новая жизнь. Все прежнее меня больше не касается.

Однако на этом новом пути, которому он, со скрежетом зубовным, так старался следовать, Диноэла поджидал еще один, поистине роковой сюрприз, препятствие как будто бы и небольшое, но, как выяснилось, совершенно непреодолимое. Его бесплодное сиденье в архивах, в библиотеке, бестолковые переговоры с бабушкой Дроссельмайер, таинственная по смыслу беседа с корифеями нейрокибернетики все же принесли какие-то результаты, отдельные факты, а главное – тенденции осели у него в голове и образовали пусть и скудную, но пригодную к употреблению «реперную сеть», как он это называл – минимальную основу для его интуитивных «погружений». Еще раз приходится признаться: никакая логика, никакие доводы разума не могли заменить для Дина его сверхчутья, его необъяснимых прозрений, без которых он чувствовал себя если и не слепым и глухим, то, по крайней мере, заблудившимся в дремучем лесу. Но вот тут-то судьба и нанесла ему безмерно коварный удар: «погружение» ничего не дало. Интуиция молчала. «Заглохла моя гидроакустическая система», – сказал он сам себе растерянно, и правда – кроме расплывчатых, словно глубоководных, контуров, он, как ни силился, ничего разобрать не мог.

Дин оказался совершенно выбит из колеи. Превратившись в нормального человека, он почувствовал себя калекой. Хуже того. Подобные неприятности не были для него совсем уж новостью, такое изредка приключалось и раньше, и говорили эти ощущения лишь одно: беги. Беги, потому что угодил в ситуацию не просто сложную или опасную, это бы еще полбеды, но в такую, где тебя попросту не должно быть. Где ни ум, ни мужество, ни отвага тебе не помогут, где все привычные законы отменены, и выход, как из ямы – как можно быстрее выбраться и отойти подальше.

Ни с того ни с сего он вдруг вспомнил, как питомцы Питера Пэна, вернувшись домой из своей Волшебной страны, постепенно утратили способность летать – кончилась пыльца фей, кончилась вера в чудеса. Про Питера Пэна давным-давно ему читала вслух мама Лиза, Элизабет Тинсколл, автор породившего его проекта, и Диноэл никогда этого персонажа не любил – вздорный склеротичный инфантил, летающая патология. И вот надо же, что только не придет в голову. Что бы сказала мама Лиза, глядя на него теперь? Порадовалась его решению стать ученым? Или… или нет?

С этого момента его мытарства и терзания многократно усугубились. За какое бы дело он ни брался, интуитивная глухота ставила незримый предел его начинаниям, не шли ни писательство, ни наука, вызывая лишь ужас, тоску бессилия и желание бежать. Он сам себе напоминал человека, который вновь и вновь подходит к очередной запертой двери и тут только вспоминает, что и от этого замка у него нет ключей. Его грызло чувство вины, особенно перед Мэриэтт, но поделать с собой он ничего не мог, и, заеденный муками совести, он понемногу, подобно пушкинскому Онегину, за бездарность пристрелившему поэта Ленского из шестнадцатимиллиметрового, и своему будущему биографу, сенатору Холлу, между прочим, тоже контактеру, стал погружаться в мертвящую депрессию, полную странных грез и иллюзий.

Попыток деятельности он все же не оставлял – например, записался на курс исторических лекций, походил, послушал, даже что-то записывал, потом начал пропускать занятия, потом бросил. Некоторое время увлекался склеиванием моделей всевозможной техники, с которой был знаком, но и это ему опротивело, пристрастился было к компьютерным играм, просиживая перед монитором дни и ночи напролет и терпя из-за этого скандалы с Мэриэтт, смотрел телесериалы, тоже в беспредельных количествах и всех родов, включая детские и образовательные на иностранных языках. Купил целую батарею герметиков и специальный пистолет к ним, собираясь заделать чем-то не понравившиеся швы за оконными рамами, но до бесконечности откладывал это предприятие, справедливо полагая, что срок годности, обозначенный на баллонах, оставляет ему в запасе массу времени. В итоге единственным его свершением в хозяйственной области стало отмывание никелированной мыльницы в ванной, с которой Диноэл ногтями машинально соскребал насохшие слои мыла.

Ко всему прочему он начал еще заметно попивать – спиртное создавало видимость отстраненности от неприятностей и разбавляло тоску до приемлемой концентрации. Как-то само собой вышло, что употреблял Дин в основном Володин «Гленфиддич».

Железная леди Мэриэтт, стоило ей прийти в себя, давила, спрашивала и обвиняла, и вскоре Диноэл превратился в вечного подсудимого, у которого не осталось никаких оправданий. Прав был Скиф – он человек Системы, человек службы. Это были рельсы, по которым он катился с детства, на которых он и вправду иной раз вытворял такое, что лучше и не вспоминать, но не сходил с них никогда. Он был первым, он был лучшим в своем деле, и это было смыслом и искупало все грехи. Теперь прежних рельсов не стало, и сразу не стало никаких аргументов для защиты ни от упреков Мэриэтт, ни от упреков совести, ни от упреков в бессмысленности всей жизни. Что происходит с паровозом, из-под которого вдруг исчезли рельсы? Да, он еще летит по инерции, еще пышет огнем и паром, но всем уже доподлинно известно, как быстро и плачевно закончится этот путь. Он пытался создать себе иллюзию, создать Службу Поддержки Жизнеобеспечения Гениального Доктора Мэриэтт, но, несмотря на все его старания, утешения она приносила мало.

Многие, уж бог знает почему, любят цитировать знаменитую фразу Толстого о счастливых и несчастных семьях – даже не особенно вникая в ее смысл – из начала его великого романа, и почему-то совершенно не обращают внимания на другое высказывание в конце той же книги – вероятно, не хватает терпения до этого места дочитать – о возможности принимать решения при полном согласии или полном несогласии в семье. Механизм отношений Мэриэтт и Диноэла как раз и заклинило на мертвой точке несогласия и недоговоренности, и эта стадия неразрешенности, мучительная для обоих, все тянулась и тянулась, перейдя в хроническую фазу.

Мэриэтт, не понимая болезненности внутренних противоречий Дина с интуицией и подсознанием, то восхищалась его самоотверженной заботой о ней, то была готова ненавидеть за нежелание, как ей казалось, встроиться в нормальный мир человеческой жизни. Она видела, что он не находит места вне привычного для себя уклада, жалела и сочувствовала, но одновременно зачастую впадала и в крайнее раздражение – почему она, беременная, измученная недугом и проблемами в лаборатории, стиснув зубы, находит в себе силы и для семьи, и для работы, а легендарного героя, здорового и ничем особенно не занятого, хватает лишь на то, чтобы лежать на диване у телевизора или бесцельно тратить время на идиотские компьютерные игры?