Андрей Лях - Челтенхэм [litres]

Но конфликт заходил и гораздо глубже. Мэриэтт боялась его задумчивости, его погружений в самого себя. Она опасалась, что Диноэл по-прежнему думает о своем проклятом Контакте, что в душе он так и остался человеком того, враждебного мира, который погубил ее отца, а сейчас старается убить и ее саму, что нехватка наркотика былых ужасов подъедает и подтачивает его. А он не желает бороться с этим, и эта душевная ленность уже есть предательство по отношению к ней, к их отношениям, и, возможно, недалек тот день, когда он окончательно уступит злокозненным силам и нанесет ей последний, решающий удар. Да, она все еще любила этот упрямый, бычий наклон головы, этот профиль с носом в форме на треть спиленного консервного ножа, эту жесткую, неподдающуюся, манящую приласкать гриву, озорное спокойствие ореховых глаз, но это лицо вплотную окружали демоны из бредовых видений.

Не находивший себе места и применения Дин, разумеется, не догадывался об этих мистических прозрениях Мэриэтт, но ясно отдавал себе отчет, что не укладывается в нормы того нового, только что обретенного положения, которое так отличается от прежних реалий, в которых они и полюбили друг друга. Со своей стороны он совсем не возражал быть твердо оговоренной частью чьей-то жизни, занимать строго определенную полку – он прекрасно понимал, что с властными женщинами типа Мэриэтт – а, как мы помним, по странному капризу природы, иных он не мог любить – только такой вариант и возможен. Но дело в том, что эту полку он хотел выбирать сам, по собственному усмотрению, а не быть, по прихоти пусть даже самой любимой и желанной дамы, втиснутым в прокрустово ложе, лишь потому, что эта дама хорошо разбирается, как следует обустраивать жизнь. Дин полагал, что и сам знает это не хуже.

Кроме того, он втайне ожидал поддержки от Мэриэтт в это трудное для себя время и вовсе не нуждался в наставлениях, понуканиях и пристыживаниях. Как ни смиряло его сознание роли никчемного безработного, временами, во время очередного скандала, он терял над собой контроль и испытывал неизъяснимую прелесть бешенства, блистательно описанную все тем же Толстым.

– Почему меня все время судят? – рычал он. – Что я за преступник? В чем моя вина? Я затеял всю эту заваруху? Я убил твоего возлюбленного? Да, я не подарок, но я служил как мог, делал, что было в моих силах! Виноват в том, что я такой, какой я есть? Это не вина!

Увы, как справедливо подмечал Олбэни Корнуолльский, осадок от скандалов имеет неприятное свойство накапливаться.

За своими борениями и метаниями, в спутанном, невнятном состоянии Дин толком и не заметил, как пролетела весна с ее сумасшедшим маем, а вот теперь, гляди, и лето умирает в разноцветной пышности угасающей красы. У Мэриэтт началось очередное ухудшение – и в одну из августовских ночей Диноэл заночевал в клинике, прямо в кабинете у доктора Эрики Ленгсхольм, первого заместителя весельчака Розенталя, которая называла себя научным куратором проекта «Мэриэтт Дарнер», с большой симпатией относилась к Дину и, по странному совпадению, недолюбливала его жену. Проснувшись в мозаичном кожаном кресле – Диноэл, как известно, в совершенстве владел искусством восстанавливать силы в кратчайший срок в самых невероятных положениях, – он потянулся, скрутился в обе стороны до звучного хряска в позвоночнике и поспешил в палату.

Эрика была уже там, просматривая данные самописца, Мэриэтт, подключенная к множеству агрегатов, словно болид «Формулы-1» на тестировании, лежала с закрытыми глазами, подобно восковой копии самой себя.

– В целом все идет неплохо, – говорила Эрика. – Вы родите в общем-то вполне полноценного ребенка.

– Я рожу монстра, – безжизненным голосом отозвалась Мэриэтт.

Эрика ободряюще кивнула Диноэлу.

– Вы можете ехать домой. Картина стабилизировалась, в случае чего я вам сообщу.

Дин подошел к Мэриэтт, спросил:

– Ну ты как? – Она даже не шелохнулась в ответ, он сжал ее руку и вышел из палаты.

В коридоре, перед самым лифтом, зазвонил телефон. Диноэл вытащил свою древнюю «раскладушку».

– Командор, это Уильямс. Можете уделить мне две минуты?

– Как ты меня нашла?

– Свет не без добрых людей. Жду вас внизу на стоянке.

Эшли, прямая и строгая, сидела за рулем казенного «Лендровера» при всем камуфляже с капитан-лейтенантскими погонами.

– Ой, что-то я боюсь твоих новостей, – пробурчал Дин, усаживаясь рядом.

– Рамзес взял Алекс, – сказала Эшли без всяких предисловий.

– Когда?

– Во вторник.

– Где?

– Прямо в Цитадели.

– Кой черт ее понесло на Траверс? Я же велел сидеть тихо!

– Ты нам больше не командир, – ответила Эшли, глядя в окно.

Воцарилось молчание, потом Дин спросил:

– Где ее держат?

– На складе, возле доков. Он готовит показательный процесс.

Вновь наступило молчание, и Диноэл едва ли не минуту смотрел на черно-желтые полосы одной из колонн подвала справа перед собой, затем сказал:

– Жди меня здесь, – вышел и направился обратно к лифту.

Мэриэтт он застал в том же положении, только Эрики уже не было, и лишь мониторы на приборах неутомимо вели свой бесстрастный рассказ.

– Мэри, – начал Диноэл, – тут приехала Эшли… У нас неприятности. Помнишь Алекс? Она была со мной в Лондоне? Так вот. Она попала в лапы к одному уроду, его зовут Рамзес, это на Траверсе, закрытая территория…

– Нет, – сейчас же сказала Мэриэтт, не открывая глаз. – Ты туда не поедешь.

– Послушай. Это жуткий тип. Когда-то наш сотрудник, потом он спятил, его уволили… Короче, настоящий палач. И он ненавидит и меня, и всех, кто со мной работал. Он ее замучает насмерть.

– Там что, нет властей? Нет суда?

– Он официальный губернатор. Но для него закон не писан.

– Значит, сообщи. Куда надо. Скажи Скифу. Ты известный человек.

– Ты же знаешь, Скиф сейчас не будет мне помогать. Рамзес – это наверняка его креатура.

– Сделай то, что положено по закону. Твоя Алекс тоже не ангел. Тебя все это больше не касается!

– Мэриэтт, я привел эту несчастную девчонку в Контакт, ради меня она осталась на Тратере и рисковала жизнью! А теперь вот так взять и бросить ее?

Он подошел вплотную к кровати и ухватился за валик спинки.

– А прикинь своими учеными мозгами: если есть тот свет, и она там будет меня судить – что я скажу?

И тут он с удивлением обнаружил, что они с Мэриэтт в палате не одни. По левую руку, возле стены стоял хитрюга Слай в своей выгоревшей до белизны кепке с покусанным козырьком. Справа, у складной ширмы, скрывавшей медицинское оборудование, стояли двое громил – Датч и Голландец, а дальше, у самого изголовья – Ворон, в полной форме и залихватски надвинутом черном берете с кокардой, изображающей троянского коня. Все они с любопытством смотрели на него, ожидая дальнейшего развития событий. «Да что такое со мной, – подумал Дин, – опять, что ли, с ума схожу?» И тотчас же у него в мозгу раздался так хорошо знакомый ядовитый смех: