Людвиг Вильдт - Неизвестная сигнатура

— Ну, откуда бедной девушке всё знать, — поддержала она мой шутливый тон. — Особенно, про пиратские сокровища?

— Бедной девушке? — я скорчил скорбную гримасу. — Но ты же что-то там говорила о твоём папе?

— Франц, — снова серьёзно сказала Элиза, — я еще вообще ничего не говорила тебе о моём папе.

— Как не говорила? — сказал я, — а то, что он у тебя интеллектуал? Я ведь тоже не совсем тупой солдафон. Я интеллектуал, он интеллектуал, может мы и поладим.

— Может быть, — рассмеялась Элиза — Если ты не передумаешь. А что касается купить весь мир, то это более, чем возможно сейчас.

Вот так. От папы с интеллектуальной профессией к покупке мира по дешёвке.

— Ты это серьёзно? — спросил я изумлённо.

— Нет, конечно, — ответила Элиза вполне серьёзным голосом. И посмотрела на меня очень серьёзными глазами. — Но, если тебе придёт в голову такая глупая мысль ещё раз, то пиратские сокровища будут очень кстати. Денежные потоки серых зон сложно фиксируются. И, конечно, тебе понадобятся хорошие журналисты. Много журналистов, которые будут работать не только за деньги, но ещё и потому, что они видят наш мир так, как его видишь ты.

— Ты говоришь серьёзно. — Я смотрел ей в глаза и не видел в них ни капли иронии. Сейчас эта девушка излагала свои мысли так, как будто она всю жизнь только и занималась тем, что покупала и продавала планеты. Сколько же в тебе разных людей, Элизабет Сугэ, и что ещё кроется за твоей внешностью красавицы?

— Давай поговорим об этом позже, Франц, — сказала она, чем-то напомнив мне герцога Фридриха.

— Сегодня все хотят поговорить со мной попозже, — пожаловался я ей. — Что же мне делать?

Вместо ответа, Элизабет запустила двигатели «мардера» и посмотрела на меня с улыбкой, приглашая в машину. Место пилота она покидать явно не собиралась.

— Ты так любишь летать? — спросил я, занимая место рядом.

— Почти также, как тебя — сказала она и поцеловала меня. Это было очень вкусно, но продолжалось недолго. — Нам пора, Франц, — махнула она головой в сторону города и подняла машину.

— Ты уже придумал себе новое имя? — спросила Элиза. Я думал она шутит. Но она спрашивала серьёзно.

Я даже на заметил, как привык к тому, что всё, что делала эта девушка, получалось у неё мастерски и серьёзно. Например, сильно повреждённую машину ван Фростена, на которой я полетел её искать, забыв обо всём на свете, она повела обратно, по кратчайшему пути, несмотря на плохую работу автопилота. Высота была ровно такой, чтобы благополучно катапультироваться, в случае отказа двигателей, и не выше необходимого, чтобы перегрев двигателей и накопителей энергии, от набора и поддержания этой высоты, не давал о себе знать. Едва живая «росомаха», на которой мы добрались до космопорта, с синхронной точностью зависла над посадочным квадратом и мягко упала на приёмные магнитные подушки. Всё это Элизабет Сугэ проделала на внутреннем автоматизме, который мог быть обусловлен только многолетней привычкой. Ни я, ни Адольф ван Фростен не смогли бы проделать точно такое, с разбитой машиной, лучше. Её мастерство во всём рождало какое-то абсолютное доверие. И дело тут было вовсе не в том, что меня сейчас невероятно влекло к ней, как к красивой девушке.

— Хорошо приземлилась, — сказал я Элизе, уходя от ответа. Почему бы ей повторять слово в слово слова ганзейского «Четвёртого адмирала»?

— Успей подумать о том, что тебе нужно сменить идентификаторы личности и имя, Франц, — настойчиво сказала она, отключая системы боевой машины десанта.

Было нечто, что смущало меня, когда я думал об Элизабет. А думал я о ней всё время, вольно или невольно. Если я забывал о ней, мне напоминали или обстоятельства, или люди, как это было или на допросе, после дуэли в Кёнигсберге, или в разговорах с Одинцовым, Головиным, или людьми, которые окружали меня и её. Я много раз пытался поговорить напрямую о ней, или с ней, но она всегда неуловимо ускользала, как только представлялась такая возможность. Это было странно, девушки так любят поговорить. Как только она появлялась со мной рядом, обязательно появлялся кто-то третий, четвертый, пятый, а это исключало возможность задать какой-то вопрос личного характера, чтобы получить искренний ответ. Что касается разговоров о ней с людьми, которые, казалось, хорошо её знали, тут было всегда одно и то же. Любой, с кем я пытался говорить об Элизабет, менял тему нашей беседы, показывая нежелание продолжать.

Вот и сейчас у меня было чувство, что она снова исчезнет, при первой же возможности. Я ругал себя, что вместо того, чтобы задать ей несколько прямых вопросов, пока мы летели в Екатеринодар, я расплылся от её поцелуев, как мальчишка, пребывая в состоянии эйфории, свойственной разве что сильно влюблённому человеку, что было мне несвойственно.

В полумраке лабиринтов ангара космопорта, в боксе, куда села наша истерзанная боем машина, прорезанном прожекторами подсветки, нас уже ждал дежурный багги с техниками, сразу начавшими колдовать над потрёпанной «росомахой». Тут же нас ждал и Виктор Зиньковский, которого Одинцов представлял, как выборного главу местного ополчения, или что-то в этом роде. Насколько я помнил, Зиньковский не очень хорошо говорил по-имперски, или просто не любил этот язык, а на интерлингве, после тяжёлого боя с самыми яркими её носителями, говорить не хотелось. Поэтому, я легко и с удовольствием перешёл на русский, за что Виктор поблагодарил меня едва заметным кивком.

— Считайте, что я медик — сказал Зиньковский. — Повреждения, жалобы, имеются? Машинке-то, нашей, — он кивнул на «росомаху», — сильно досталось, почти новая была.

— Да нет пока никаких жалоб, — ответил я ему.

Снова третий человек, — подумал я. Какая честь, однако. Сам командир ополчения прибыл, как будто у него дел других нет. Или это действительно так, или у меня паранойя от переутомления.

— А у лейтенанта есть жалобы? — спросил Зиньковский, повернувшись к Элизабет.

— Нашим людям досталось, — сказала Элиза, ещё раз обнаруживая прекрасное владение своим русским, — а мы вот целы.

Это «мы» естественно, не было обобщением, свойственным для девушек, с которыми я знакомился в отпуске в своём родном Марселе или на пляжах Кёнигсберга. Её «мы» не означало: «Я и Франц, с которым мы целовались по дороге сюда в „росомахе“, с отказавшим автопилотом». Это было «мы» командира, который привык говорить: «Я и мои люди понесли потери» или «Я и мои люди одержали победу». Это никак не вязалось ни с её званием лейтенанта «Небесной канцелярии», лицо которого я, почему-то, не запомнил за годы службы не просто в гвардии, а в личном эскорте герцога Фридриха, ни с её относительно юным возрастом. Не могла же она родиться за пультом управления боевыми кораблями, причём такими, как моя «Серебряная тень», к которой у неё тоже был доступ. Она, конечно, благоразумно пыталась объяснить свои блестящие навыки тем, что её, дескать, сподвигла любовь, но это были, на мой взгляд, слабые объяснения.